Август Кубичек - Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

В моей памяти остался один случай. Мы с Адольфом вышли с постоялого двора, чтобы искупаться в речке. Мы оба были довольно хорошими пловцами, но моя мать тем не менее нервничала. Она пошла следом и встала на выступающем утесе, чтобы наблюдать за нами. Утес наклонно уходил вниз, к воде, и был покрыт мхом. Моя бедная мать, которая с беспокойством наблюдала за нами, поскользнулась на гладком мхе и съехала в воду. Я находился слишком далеко, чтобы тут же помочь ей, но Адольф немедленно прыгнул за ней в воду и вытащил ее на берег. Он всегда оставался преданным моим родителям. В 1944 году на восьмидесятилетие моей матери он прислал ей продуктовую посылку.

Адольф особенно любил Мюльфиртель. От Пёстлингберга мы, бывало, шли пешком через Хольцпольдл и Элендсиммерль в Грамаштеттен или бродили по лесам, расположенным вокруг Лихтенхагских развалин. Адольф измерял стены, хотя от них немногое осталось, и заносил данные в свой альбом, который всегда носил с собой. Несколькими штрихами он набрасывал изначальный вид замка, пририсовывал ров и подъемный мост, украшал стены причудливыми остроконечными башенками и бельведерами. Там он однажды, к моему удивлению, воскликнул: «Это идеальные декорации к моему сонету!» Но когда я захотел больше узнать об этом, сказал: «Я должен сначала посмотреть, что из этого получится». А по пути домой он признался, что собирается попытаться сделать из этого материала пьесу.

Обычно мы ходили в Сент-Джорджен-он-зе-Гузен, чтобы узнать, какие следы остались от знаменитого сражения Крестьянской войны. Когда наши поиски оказались безуспешны, Адольфу пришла в голову необычная идея. Он был убежден, что люди, которые жили там, должны были иметь какие-нибудь смутные воспоминания об этом великом сражении. На следующий день он снова пошел туда один после тщетной попытки уговорить моего отца дать мне выходной. Он провел там два дня и две ночи, но я не помню, с каким результатом.

Адольф для разнообразия хотел посмотреть на свой любимый Линц с восточной стороны, и мне пришлось совершить вместе с ним неприятное восхождение на гору Пфеннингберг, к которой жители Линца, по его недовольному выражению, не проявляли достаточного интереса. Мне тоже нравилась панорама города, но с этой стороны – меньше всего. Тем не менее Адольф часами оставался в этом непривлекательном месте и делал зарисовки.

Вместе с тем монастырь Святого Флориана и для меня тоже стал местом паломничества, так как в этом месте, где работал и освящал окрестности своей памятью Антон Брукнер (композитор-романтик, органист Линцского собора, преподаватель Венской консерватории (1824—1896); один из крупнейших симфонистов второй половины XIX в., автор 9 симфоний, 4 месс и др., в своем творчестве опирался на традиции церковной католической и народной музыки. – Пер.), мы воображали, что действительно встречали «божественного музыканта» и слышали его вдохновенные импровизации на огромном органе в величественной церкви. Потом мы стояли перед простой могильной плитой, вставленной в пол под хорами, где великий мастер был похоронен десятью годами ранее. Замечательный монастырь вызвал в моем друге величайшее воодушевление. Он стоял перед великолепной лестницей час или больше – по крайней мере, на мой взгляд, слишком долго. А как он восхищался богатством библиотеки! Но самое глубокое впечатление оставил в нем контраст между чрезмерно разукрашенными помещениями монастыря и простой комнатой Брукнера. Когда он увидел ее скромную обстановку, то укрепился в своей вере в то, что на этой земле гений почти всегда идет рука об руку с бедностью.

Такие посещения раскрывали мне характер Адольфа, так как он по своей природе был очень замкнутым. В его личности всегда был определенный уголок, в который он никому не позволял проникнуть. У него были свои непостижимые секреты, и он во многих отношениях всегда оставался для меня загадкой. Но существовал один ключ, который открывал дверь ко многому, что обычно оставалось скрытым:

его восторг перед красотой. Все это разделяло нас, когда мы стояли перед таким величественным произведением искусства, как монастырь Святого Флориана. Затем, воспламененный восторгом, Адольф убирал защитные барьеры вокруг себя, и я в полной мере ощущал радость от нашей дружбы.

Меня часто спрашивали – и даже Рудольф Гесс, который однажды пригласил меня навестить его в Линце, – было ли у Адольфа в те годы, когда я его знал, чувство юмора. Люди из его окружения говорили, что его недостаток ощущается. В конце концов, он был австрийцем, и в нем должна была быть доля знаменитого австрийского чувства юмора. Безусловно, Гитлер, особенно после короткого и поверхностного знакомства с ним, создавал о себе впечатление глубокого и серьезного человека. Эта безмерная серьезность, казалось, затеняла все остальное. Все было точно так же, когда он был молод. К любой проблеме, встававшей перед ним, он подходил с чрезвычайной серьезностью, которая не вязалась с его шестнадцатью или семнадцатью годами. Он был способен любить и восхищаться, ненавидеть и презирать – все это с величайшей серьезностью. Но одного он не мог сделать – отнестись к чему-нибудь с улыбкой. Это касалось даже того, что не интересовало его лично, например к спорту, явлению того времени, – это было так же важно для него, как и что-либо другое. Его проблемам не было конца. Глубокая серьезность не переставала заставлять его энергично браться за новые проблемы, и если в какой-то момент он их не находил, часами размышлял дома над книгами и копался в проблемах прошлого. Эта необыкновенная вдумчивость была самой поразительной чертой его характера. Многие другие качества, характерные для молодости: бездумное времяпрепровождение, жизнь только сегодняшним днем, удобная позиция «чему быть, того не миновать», в нем отсутствовали. Даже «схождение с рельсов» в бурные молодые годы было ему чуждо. Удивительно, но он считал, что все это не приличествует молодому человеку. И поэтому юмор ограничивался самой интимной сферой, словно это было что-то запретное. Обычно его юмор был направлен на людей из ближайшего его окружения, другими словами, на ту область, в которой для него проблем больше не существовало. По этой причине его мрачный и неприятный юмор часто смешивался с иронией, но всегда дружеской. Так, однажды, увидев меня на концерте, где я играл на трубе, он сильно забавлялся, изображая меня, и утверждал, что с раздутыми щеками я был похож на одного из ангелов Рубенса.