Михаил Давыдов - Оппозиция его Величества

В письме, написанном из Чугуева 31 июля 1820 г., Волконский между сообщениями о том, что в «Курске кирасирский смотр был отличный, не дурны были также смотры и в Козлове, и Воронеже» и что «жары необычайные стоят, и сил нет переносить, а смотры и балы замучили», замечает: «Местоположение Чугуева прекрасное, но город более похож на деревню». О прошлогоднем восстании, понятно, ни слова. Но, видимо, есть своя невеселая символика времени в том, что именно в этой, вошедшей в историю как образцовая, аракчеевской деревне царем подписан указ о награждении палача восстания на Дону Чернышева «Александровской лентой за усмирение» [176].

Справедливости ради надо заметить, что через четыре года Волконский, уже побежденный Аракчеевым и отставленный от прежней должности, получил возможность сравнить «показуху», которой встречали царя и его самого, с некоторыми реалиями российской действительности. В июне 1824 г. Денис Давыдов поделился с Закревским впечатлениями от встречи с полуопальным «Петраханом» и в том числе сообщил следующее: «Ездив всегда с Государем, для коего и украдкой от коего, несмотря на рабочее время губернаторы выгоняют целые губернии для работы дорог, Волконский теперь увидел во всей наготе дороги, по коим мы, грешные, ездим, или лучше сказать, кои мы, грешные, объезжаем, ибо ездить по ним нет возможности. Словом, он выехал из Москвы в Суханово верхом…» [177].

Летом 1820 г. радость Волконского омрачает одно важное для него обстоятельство. «Быв в Вознесенске, имел я случай видеть детей своих, которые приехали ко мне из Одессы с женою, и к крайнему сожалению видел, что они потеряли весьма много времени в лицеи в науках, и гораздо менее знают, нежели кантонисты гр. Витта, кои из мужиков; не могу вам изъяснить, сколько сие меня огорчило», — жалуется он Закревскому. Теперь Волконский собирается отправить детей за границу, чтобы там они получили «нужные знания и переменили бы заключение мое на их счет», — продолжает он, однако признается, что боится посылать их в Париж «по беспрестанным там раздорам». Ведь только накануне получено известие о заговоре против Бурбонов. Заговорщики намеревались выслать королевскую семью за границу, а королем провозгласить сына Наполеона при регентстве Евгения Богарнэ. Выдали их солдаты, 35 офицеров уже арестовано, но последствия пока неясны. «Все сие, — заключает Волконский, — заставляет сомневаться, чтобы покой остался надолго во Франции, и не только в оной, но и в других государствах, ибо и в Италии идет все не хорошо».

Письма почтенного «Петрахана» частенько предстают этаким слабоуправляемым «потоком сознания», и в них попадаются удивительно безыскусные переходы от «вселенских судеб» к, условно говоря, носовым платкам. Но в этом письме, действительно, странным образом оказываются связанными и кантонисты «из мужиков», посрамляющие своими знаниями недоучек-князей, выпущенных из Одесского лицея — будущего Ришельевского, и заговор бонапартистов против Бурбонов (и их первого министра — того же герцога Ришелье), и судьбы европейской революции.

«Признаюсь, что мы живем в весьма трудном веке, и нельзя понять, чего хотят сии злодеи. Процесс королевы в Англии также не делает чести ни ей, ни королевству, и также, думаю, хорошо кончиться не может. Как и у нас в числе молодежи, особенно петербургской, есть чрезвычайно много вскруженных голов, то я писал сегодня к Васильчикову, чтобы он имел за ними неослабный надзор, и вас прошу приложить всемерное наблюдение за всеми их поступками, и особенными собраниями их между собою. Нужно бы завесть доверенных людей, кои бы старались быть вхожи в таковые собрания, дабы более иметь сведений об оных и предупредить могущее случиться какое-либо зло» [178], — завершает он это письмо.

Так и хочется объяснить князю Петру Михайловичу, «чего хотят сии злодеи». Но, думается, это не было секретом для него. Тут, скорее, крик души — неужели все еще мало? Народы, однако, иного мнения. Им не нужны правители, приезжающие в обозе завоевателей, не нужна власть, которая держится иноземными штыками, и не могут они испытывать уважения к такой власти. Выясняется, что нельзя объявить народ счастливым и обязанным покорствовать новым установлениям, сделав вид, что не было страшного 25-летия. Но и Волконскому, и его господину, и многим другим все еще кажется, что это только нарушение нормы. Они не могут выйти из привычных понятий феодального «способа мышления» и потому им тяжело увидеть и понять. Легче назвать трудным век и объявить его виновным в «кружении голов».