Андрей Никитин: «Повесть временных лет» как исторический источник

Так появляется на свет никогда не существовавшая «летопись Аскольда», извлеченная из Никоновской летописи [16] Брайчевьский М. Ю. Лiтопис Аскольда. // «Кiив», 1988, № 2, с. 146–170; он же . Утверждение христианства на Руси. Киев, 1989, с. 42–88. , у князей оказываются летописцы, то ли ведущие камер-фурьерские журналы, то ли выпускающие пресс-релизы [17] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972, с. 28, 31, 35 и пр. , киевские князья выступают в роли глобальных стратегов, осуществляющих масштабные завоевания территорий, соразмерные разве что с завоеваниями России в конце XVIII в. [18] Сахаров А. Н. Дипломатия Святослава. М., 1982, с. 142. , и т. п. беллетристика, ничего общего с действительной наукой не имеющая.

Собственно говоря, именно такое использование историками ПВЛ аu naturel без какой-либо предварительной дифференциации и оценки составляющих ее элементов [19] Как, например, в известной монографии В. Т. Пашуто, требующей крайне осторожного использования приводимых в ней данных, оценок и выводов автора ( Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968). и вынуждало меня время от времени предпринимать анализ того или другого термина или сюжета этого «основания» русской историографии. Передо мной не стояла задача объяснить его полностью, снять все встающие вопросы и свести концы с концами, оказавшись родоначальником еще одной гипотетической конструкции. Необходимо было разобраться в том, что представляет собой его текст, когда он мог быть создан в данной целостности и насколько можно доверять его новеллам. Понять для меня было важнее, чем доказать; определить возможное направление дальнейшего исследования — важнее, чем связать несвязуемое, чтобы выработать если не методику анализа летописного текста, который должен поверяться с помощью всего арсенала современных знаний о прошлом, то хотя бы представление о том, с чем мы имеем дело. Отсюда фрагментарность каждого такого экскурса, повторы, без которых нельзя обойтись, потому что именно они становятся связующими звеньями, и то невольное балансирование на грани, отделяющей гипотезу от постулата, обусловленное отсутствием необходимого материала, который мы, по-видимому, уже никогда не получим.

Этим вызваны и некоторые особенности работы, о которых следует предупредить читателя заранее.

Пытаясь понять взаимозависимость текстов и разобраться с ними, я счел необходимым оперировать только летописными датами, указывая их одновременно от сотворения мира и от Р.Х., не внося никаких корректив на основании собственных расчетов или расчетов Н. Г. Бережкова, как это делал, например, Б. А. Рыбаков, в результате чего его достаточно интересная работа о летописании второй половины XII в. [20] Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» М., 1972. оказалась практически непригодной для использования. Столь же последовательно я придерживался изначального написания личных имен (исключение сделано только для уже канонизированного имени монаха Печерского монастыря «Нестор», хотя все без исключения тексты воспроизводят его в форме «Нестер», как его и называли при жизни), топонимов (Тмуторокан/Тмуторокань вместо «ТьмутАрАкань») и этнонимов (рос/русь вместо «русский»), считая такие искажения, незамечаемые современными исследователями, фактической фальсификацией исторического документа и собственно смысла, который вкладывали в него летописцы.

В самом деле, никто почему-то не изменяет имя «Василька» (теребовльского) на более правильное «Василий», «Царьград» на «Василеополис», «сумь» — на «суоми», «лопь» — на «саамов» и т. д., вероятно потому, что каждая из этих лексем поддерживает определенный семантический уровень включающей ее синтагмы, тогда как ее изменение влечет за собой изменение информации, заключенной в содержащей ее фразе. То же самое касается столь излюбленных прозвищ князей типа Ярослав «Мудрый», Иван «Грозный» и пр., которых не знает летопись и использованием которых в своих трудах историки вводят в заблуждение и себя, и своих читателей. Насколько можно судить по сохранившимся текстам, впервые такие маркирующие клички (за исключением «Осмомысла» в «Слове о полку Игореве») появляются не ранее середины XVII в., как это было отмечено М. Н. Тихомировым при изучении летописных текстов [21] Тихомиров М. Н. Краткие заметки о летописных произведениях в рукописных собраниях Москвы. М., 1962, с. 97 и 112. , а потому и не могут использоваться в научных работах, поскольку содержат в себе оценку того или иного исторического персонажа, ничего общего не имеющую с действительной оценкой его личности и его действий современниками.