Дмитрий Балашов - Симеон Гордый

Ему шептали, подсказывали, намекали… Старый человек, перенесший тяжелую болезнь, он подолгу молился Аллаху – да вразумит его, повелителя полумира… Но уже сквозь всегдашнюю самовлюбленность чуялось, что и мир, повелителем которого он был более четверти века, так же обманчив и зыбок, так же тленен, как и земная оболочка бессмертной души. Где же, в чем то прочное, в поисках чего он истратил свою жизнь? (И верил сам, что искал твердого и непреложного, а не обманных утех, не мишуры внешнего великолепия.) Его обманули шейхи и суфии, его обманул египетский султан, его обманывают советники и жены. Его, как кажется порою теперь, обманула сама жизнь…

Сегодня Узбеку стало немного лучше. Он повелел оседлать коня. Выехал под горячее осеннее солнце в пожелтевшую, серебряную от ковыля степь. Небо было высокое, выцветающее по краям, и, высокие, шли по нему верблюжьим караваном редкие белые облака. Уже ни к чему утехи плоти, драгоценности разных земель, индийские прозрачные камни, пестроцветные наряды и шелка… Он ехал шагом, опустив поводья, плывущая поступь иноходца врачевала душу. Все-таки он был и остался кочевником, правнуком степных батыров, вручивших ему этот завоеванный ими мир. За ним и вокруг него ехала свита, нукеры, князья, темники со своими нукерами, сыновья, все трое. Там, в отдалении, раскинутою по широкому полю облавою рысили, перекликаясь, воины. Где-то сзади трусили кони союзных князей, коим участие в ханской охоте так же вменялось в обязанность, как в землях франков зависимым от государя владетелям многочасовое присутствие на дворцовых приемах…

Стрелами проносились в вышине ловчие соколы. Сокольничие, высоко подымая руки в кожаных перчатках, выпускали все новых и новых птиц. И вот уже струистыми качаньями сухой травы начали обозначаться следы убегающей дичи. Мелькнула поджарая степная лиса, вторая, третья. Бежали, кидаясь то вправо, то влево и раскачиваясь на ходу, дрофы. Зайцы порскали, ошалев, серыми комками подкатывали под ноги коней. По краю земли и неба, откинувши к спине острые рога, пролетела стайка джейранов.

Взъехав на холм, Узбек легким движением руки остановил коня. Вдали, появляясь и исчезая вновь среди пологих возвышений холмистой равнины, его воины смыкали облавное кольцо. Скоро вся масса зверья, полетит, покатит и поскачет в его сторону.

Он не поднял лука. Даже не сжал в руке тяжелой, со свинцовым завершеньем ременной плети, одним ударом которой опытные наездники просекают голову волку. Стоял и смотрел. Тонко трепещущие в воздухе, летели копья. Оттягивая до уха тугие тетивы, ханские нукеры на глазах у повелителя пускали стрелу за стрелою, и от каждой тот ли, иной зверь, споткнувшись на бегу, катился в изломанное крошево трав. Закидывая хрипящие морды, истекая пеной и кровью, валились, не доскакав до изножья холма, сайгаки. Прямо у его стремени один из телохранителей, подняв плеть, свалил ловким ударом степную лису. Звери метались, сбиваясь кучами. Конники подскакивали все ближе. Начиналась бойня. Уже спешившиеся воины стаскивали за ноги в кучи убитых зверей, считали добычу. Разгоряченные охотою, промчались вдали дети коназа Ивана. Старший – в светлой, травчатой, развевающейся одежде: рукава завязаны сзади, полы летят по ветру, руки терзают поводьями губы скакуна (урусуты всегда излиха мучают коней на скаку!) Мальчики-братья, обогнав его, уже в гуще звериных тел. Вот один из них, высокий, ладный, оглянул на старшего брата, глазами спросил: «Можно ли?» – и, получив разрешающий кивок, поднял короткое копье.

Хорошо! А ежели не на охоте? А ежели наградою – стол великий? Узбек повел шеей, скосил глаза. Тинибек был далеко, чуть видный среди своих нукеров. Джанибек впереди, сближался сейчас с урусутским князем. Хыдрбек где-то за спиною отца. И все поврозь. Да, конечно, о коназе Семене говорят ему с утра до вечера, и все-таки…

Симеон с Джанибеком встречался неоднократно, но только на людях. Средний сын Узбека глядел на московского князя пристально, словно что-то тщился вопросить, передать, но все было не по времени и не по приключаю. Лишь тут, на охоте, они нежданно столкнулись лицо в лицо.

Симеон скатился в опор с пологого холма и тут почти налетел на одинокого, казалось, поджидавшего его всадника. Он не вдруг признал Джанибека и растерялся немного. Они стояли друг против друга у подножья холма, скрытые от проносящихся вдали с гортанными выкриками комонных.

– Здрасстуй! – твердо выговаривая русское слово, промолвил Джанибек. Его конь стоял, поводя боками, и, чутко подняв голову, поворачивая то одно, то другое ухо к ветру, слушал далекие звуки рогов и трещоток загонщиков. Симеон, вспомнив к случаю затвержденные когда-то слова, ответил царевичу татарским приветствием. Они шагом, не сговариваясь, поехали бок о бок. Из длинной татарской фразы Джанибека Симеон, однако, понял всего слова два и растерянно улыбнулся, отнесясь к нему русскою молвью, которой, в свою очередь, не понял Джанибек и тоже улыбнулся в ответ, чуть растерянно, а чуть-чуть и лукаво. Веселая искра взаимной приязни, вспыхнувшая в сей миг, пробежала между ними, словно огонь по сухому валежнику, съединив того и другого внутренним душевным пониманием, и они стали, часто взглядывая друг другу в глаза, подбирая татарские и русские слова, замолкая и в те поры любовно усмехаясь своему бессилию, толковать о чем-то не очень понятном каждому и, напротив, очень понятном обоим вместе, пока, наконец, на изломе долины, у самого подножья размытого дождями кургана, Джанибек, оглянув посторонь и остановив коня, не протянул руки Симеону, и тот готовно схватил эту смуглую, гладкую, пропахшую конем и полынью руку и сжал во взаимном твердом мужском пожатии, после чего Джанибек гикнул, поднял скакуна вскачь и, не оборачиваясь, вылетел на вершину бугра, а Симеон, безотчетно верно поняв собеседника и его опасенье внимательных глаз соглядатаев отцовых, круто заворотил и поскакал логом совсем в иную сторону, будто и не встречавши молодого ордынского царевича.