Дмитрий Балашов - Воля и власть

Потом приходили многие. Смотрели, дивились, осуждали, находили неправильности в позе руки, в ликах, даже в форме чаши, поставленной на столе. Наивно спрашивали, а где же хозяева – Авраам с Саррой?

Но князь Юрий опять собрал их всех, пятерых, да были еще лишь два старших инока, разом понявшие, что сотворил Рублев, да был княжой боярин, прискакавший из Москвы, из рода Кобылиных, который как только ее узрел, упал перед иконою Рублева на колени.

Рака с мощами преподобного уже была перенесена в каменный храм. На столе, помимо обычных монастырских закусок, красовалась тонко нарезанная севрюга, блюдо лесной земляники, мягкий печеный хлеб и гречневая разварная каша.

После того как Никон прочел молитву, слово взял Юрий. Он встал, высокий, прямой, держа в слегка подрагивающей руке серебряную чару с монастырскою медовухой:

– Три дела совершили мы, угодные Господу! – начал он твердо и властно. – Созиждили храм, достойный создателя места сего! – он приодержался, отвергнув кивком головы готовые сорваться с уст похвалы его княжеской щедрости. – Во-вторых, мы, вернее единый из нас, создал икону, в коей запечатлен весь смысл нашего православного постижения Господа! И ныне каждый из малых сих, посетив сей храм, сумеет постичь высокие тайны православия и не соблазниться впредь лукавствующей католической ересью! И в-третьих, опять же единый из нас, но вдохновленный всеми присными его, сумел написать «Житие» преподобного, которое навеки, на премногие грядущие века, пока не кончится сама земля Русская, а быть может, и долее того, запечатлело для потомков образ того, кому мы все обязаны духовною жизнью своей, тем самым ценным, что есть в нас, что вложено в нас Богом!

Восемь чаш, наполненных медовухою, согласно и стройно были поднесены к устам восемью председящими за этим скромным праздничным столом в тесной тесовой келье, так подходившей к памяти того, о ком вспоминали сейчас, и о ком будут впредь слагать легенды на Руси Великой – на Святой Руси, как можно было сказать теперь уже с полным правом после подвига Радонежского игумена и иных многих русских подвижников и святых.

«Царь Куидат паки прииде ратью к Одоеву на князя Юрья Романовича Одоевского». На Руси продолжался мор. «Железою и охрак кровию и умираху человеци и бысть туга и скорбь велия по всей земле».

Но что-то подломилось уже, где-то окончилось терпение, и Витовт, помня разговоры с дочерью, послал Василию Дмитричу помощь на царя Куидата, а сам выслал князей Андрея Михайловича и Андрея Всеволодича, и Григорья Протасьевича, воеводу Мценского. Войско, соединившись с полками Юрия Романыча Одоевского, ударило на татар кучно. Куидат попросту не ожидал, когда вдруг русские полки старым монгольским обычаем стали вываливаться из перелесья один за другим, и с глухим утробным ревом вгрызались в татарские порядки, обходя их со всех сторон. В бою был убит татарский богатырь Кача, великан и размером и силою, и воины толпами ходили потом смотреть на павшего героя. Все было кончено за какие-то два часа. Не то что полон, собственный гарем Куидата попал в руки врагу. Цариц, увешанных золотыми и серебряными монетами, в дутых золотых индийских украшениях, в китайском шелку, долгих платьях «дэли», расписанных ткаными драконами, выволакивали из шатра, и под вой и плач служанок и рабынь – которых тут же, задирая подолы, насиловали на траве дорвавшиеся до ханского угощения воины – взгромоздили на красные с исподу монгольские седла, связавши той и другой ноги под брюхом коня и отослали, одну в Киев, великому князю Витовту Кейстутьевичу, а другую – в Москву, к Василью Дмитричу Московскому. Судьба московской пленницы, кажется, оказалась получше литовской. Во всяком случае, ее не растерзали, не пустили по рукам молодшей дружины, а выдали замуж, предварительно окрестив, за холостого ратника младшей дружины княжеской. В третьем, не то четвертом, поколении этой семьи рассказывали уже о царице, влюбившейся в русского послужильца и бежавшей с ним на Русь, тщательно избегая поминать, как оно было на деле, как пропахшую конем и мочой женщину сволакивали с коня, как она кричала, первый раз попавши в русскую баню, подумав, что ее привели туда, чтобы сжечь заживо, как плакала, глядя на своего будущего суженого, с удивлением и тихою радостью узнавая, что будет не третьей, не четвертой женою русского молодца, а первою и даже единственной. И только высокие скулы да монгольский разрез глаз, проглядывавший еще и в начале восемнадцатого столетия, не давал забыть родовичам о далекой татарской царице, некогда вошедшей на правах жены в их русскую воинскую семью.