Дмитрий Балашов - Воля и власть

И только в дальней глухой избе, где еле посвечивает сквозь оконце, затянутое бычьим пузырем, масляная глиняная плошка, идет иной разговор. Беседуют за питием Михайло Рассохин с Семеном Жадовским, недавним новогородским беглецом.

– Как тамо? – мрачно прошает Рассохин. – Давно я не бывал в Великом!

– Дивно похорошел город! – отвечает Семен. – И пожары его не берут! А черквы камянны строят и строят! И в том кончи, на Великой, и в Пруссах, и в Славне, и в Плотниках. Боле, однако, на Софийской стороне… Кому ты служишь, Михайло? – решась, вопрошает наконец Семен Жадовский.

Рассохин молча разглядывает чару у себя в руках, потом подымает тяжелый взгляд на Семена, выговаривает:

– Великому князю служу! И себе!

Жадовский молчит, думает. Говорит, помедлив:

– В Новгороде Великом вся вятшая господа токмо об Анфале и толкует! Досадуют, цьто не взели тогда! А теперь охочим молодцам новогородчким за Камень и проходу нет! Анфаловы молодцы вси пути переняли!

– Тута его и тронуть нельзя! – возражает Рассохин. – Никоторый и руки не вздынет на Анфала, хоть цьто заплати! Чистый царь!

– И в Великом такоже глаголют! – подтверждает Жадовский.

– Татар надобно упредить, вота цьто! Пущай его встретят на Каме! – говорит Рассохин и замирает, настороженно следя за Жадовским (донесет – не минуешь петли). Но Жадовский не за тем бежал из Нова Города, чтобы якшаться со вшивою рванью да, рискуя головой, ходить в походы на вогуличей [121]. Служба великому князю влечет и его тоже, боле всего.

– И како мыслишь? – решась на предательство, вопрошает он.

– Како мыслю! Казанского князька упредить нать! Мнеста отселе отлучатьце не след, заметят! Тебя и пошлю! Выдюжишь? Вот кошель с серебром, вот и грамота. Поймают – сожги или съешь, не то нам двоим головы не сносить! Сам Анфал пойдет Камою… Ну, не дураки и они! А за караулы я тебя сам выведу. Коня возьмешь моего. В случае – скажешь – украл. И, коли решил, не жди ни дня, ни часу!

Два предателя крепко обнимаются.

– Люблю я тебя, Семен! – говорит Рассохин. – И посылаю – любя. Молить Бога буду, чтоб уцелел! А только… Земля великими князьями стоит, а не ворьем! Анфал умрет, тут в тот же час и Господа Бога забудут! Остановить его надобно сейчас, пока не поздно, покуда не осильнел! Пока он нас самих не остановит! – прибавляет он с нехорошей улыбкой.

Разговор этот остается в тайне, и новогородский беглец под покровом ночи невредимым покидает стан. И потому история идет так, как идет, а не иначе. Ибо историю делают люди, а человек смертен и подвержен случайностям, хотя и мыслит себя иногда бессмертным и неподвластным никоторой беде.

И не надо думать, что правда всегда одна. Правд, к сожалению, много!

…Насады плывут стройною вереницей по стрежню реки. В лад подымаются и ударяют по воде весла. Насады смолили, волокли волоком, дорогою разбивая татарские станы и рядки, и теперь, скоро, встреча с сотоварищами, идущими Волгою, в охват, а там, совокупными силами – на булгар! Так было задумано. Рассчитана встреча день в день. Татары должны растеряться, разъединить силы. Да так бы и случилось, ежели бы не посольство Семена Жадовского, которому сперва было не поверили даже в татарском стане: как это свой предает своих!

И вот теперь татарская рать, впятеро превосходящая дружину Анфала, ждет, и по берегу, и в лодьях, сцепленных железными скрепами поперек всей реки, и в дощаниках, что до поры грудятся под берегом, когда вятичи попадут в их капкан.

Бой начался нежданно и нелепо. Передовые насады, не сумев вовремя ни повернуть, ни прорвать железную цепь, стеснились, разворачиваясь боком к стрежню, опруживаясь на стремительной волне.

Началась резня на хлипкой качающейся посуде, и тут засадные кинулись со сторон: крики, туча стрел, затмившая свет. Селиван Ноздря, герой многих походов, был убит сразу. Дружина его, потеряв атамана, пополошилась. Блеснул огонь. Татары палили из самопалов, огненные, обернутые паклей стрелы впивались в борта дощаников.

– Причаливай! – пронесся крик от насада к насаду. Ратники спрыгивали в воду, выбирались на кручу, где их тоже ждала вражеская засада. Бой шел по всему берегу, и Анфал, едва ли не впервые, не мог собрать и разоставить по-годному людей. И все же собрал! И все же сумел устроить острог! Осталось дожидать волжан, а там с ними был старый подельщик Михайло Рассохин, и неужели он не сообразит беды? Вся и надея была теперь на Мишку Рассохина!

Они продержались и день, и другой, и третий, неся страшные потери. Помощи не было. В конце концов, Анфал велел уходить в леса и пробиваться домой, кто как может. Из гордости ли он остался с горстью своих прикрывать тыл? Ему удалось даже несколько потеснить татар. Миг был, когда те побежали, и Ванька Крутец первым кинулся в сугон. Скатывались с урыва к берегу, рубились, резались, аж, в обхват, засапожниками. Раненые ползли, кидались к воде, пили взахлеб, тут же и умирая. «Отбить насады и уйти, хотя на тот берег!» – думал Анфал, отчаянно прорубаясь сквозь мятущуюся и истошно орущую толпу. «Алла, Алла!» – Пот заливал глаза, дышалось с хрипом. Он уже не чуял своих одеревеневших рук, но продолжал рубить и рубить, взявши по сабле в каждую руку. Но кабы не новая волна татарвы у самого берега, кабы не Алаяр-бек! Один дощаник они-таки отбили и отпихнули от берега, набив своими людьми. Анфал, зло отмахнув шеломом, пробивался ко второму. Кровь и пот. Ноги скользят по траве, политой кровью… «Убили Паленого! Тимоху убили! Седого!» – Отмечал разум, а перед глазами шла круговерть сабель и тел, мисюрок и панцирей, и он уже сломал одну саблю, схватил пустой рукой кем-то поданный топор и тем топором с хрустом повалил уже четверых, прорубаясь к Алаяр-беку, когда споткнулся, и его тотчас опутала сеть. Где друзья, где сотоварищи? Последние, кто был рядом, пали под ударами татарских сабель, пали, пронзенные стрелами… До второго дощаника так никто и не добрался.