Дмитрий Балашов - Великий стол

– Ты почто захватил Можайск? – с упрямой ненавистью перебил брата Александр.

– Тебя не спросил! Може, теперича и Коломну отдать захочешь?

– Михайло нам дядя своюродной, эа им пакости николи не бывало! То вся земля скажет! И нам земля не простит! – с угрозой отмолвил Александр.

Юрий наконец оторвал клин ворота. Недоуменно подержав в руке кусок дорогой камки с двумя звончатыми сквозными пуговицами, с отвращением шваркнул себе под ноги. Смолк. И не в крик, а просто, с жалобною страстью, с промельком грусти даже, сказал:

– Батюшка не дожил до великого княженья, дак нам того ся на веки веков лишить?

Иван все так же переводил взгляд с одного старшего брата на друтого. У него разом пересохло в горле. Ведь верно… Навек! Раз батюшка не княжил, стало, и им уже доли нет в великом княжении… И как же они? Так всегда помнилось, так ждалось и верилось, что из их семьи воликое княжение владимирское не уйдет никогда. Ведь и дед, и дядевья все, и прадед, и прапрадед – все перебывали на золотом владимирском столе!

У Бориеа тоже как-то вдруг сникли и опустились плечи. И он, верно, подумал про «никогда»… И лишь Александр, отворотившийся к окну, глухо, с упорным усилием, ответил Юрию:

– Все равно! Совесть дороже!

Он вздрогнул, вспомнив, как Юрий, так же вот сжимая кулаки, тогда, зимой, после переславльского снема, проводив последний княжеский обоз беспощадным взглядом своих голубых глаз, сказал, стоя на крыльце: «Не отдам Переславля! Плевал я на всех! И данщиков Андреевых не пущу, и даней давать не буду! Пущай, што хотят, то и творят!» Обещание свое Юрий сдержал. Правда и то, что его спасла смерть великого князя Андрея, не то, пожалуй, и с батиным серебром не сдюжили бы противу всей-то Володимерской земли… Неужели и нынешнее свое обещание Юрий сдержит? И братья, понурившие головы с последних слов Юрьевых, видел он, уже отступились от него, Александра… А батюшка еще заклинал быти всема вместях…

– Прошай бояр! Что оне порешат! – отмолвил наконец Александр сурово.

– Протасия с Бяконтом? – живо вскинулся Юрий.

– И иных прочих. С Тверью спорить – все ся главами вержем!

Словно тонкая струйка песка готовой обрушиться лавины, весть о решении Юрия биться о великокняжеском столе с Михайлой Тверским потекла по Москве.

Протасий-Вельямин, московский тысяцкий, воевода городского полка, возлюбленник старого князя Данилы, и держатель Москвы Федор Бяконт, черниговский боярин, некогда перебравшийся под руку Данилову, что уже при покойном князе возглавлял боярскую думу и началовал всеми делами градскими и посольскими, – два человека, без согласия коих Юрий не мог бы и пальцем шевельнуть, узнали о том чуть ли не раньше, чем княжеский вестник, боярин Ощера, с поклоном передал им посыл от князя Юрия Данилыча.

Терем Протасия стоял, почитай, рядом с княжеским. Набитый добром и челядью, высокий и нарядный, он и видом не уступал княжому. Высокое двоевсходное крыльцо, крытое, с узорною опушкою тесовой кровли, со слюдяными, нынче вытащенными на подволоку оконницами, вело в горние хоромы – жило самого боярина. Внизу, в людских, велась хлопотливая суетня делового и рабочего муравейника: кроили, шили, чеботарили, пряли и ткали, ладили сбрую и седла, резали и узорили кость, пилили и сверлили железо, гнули и чеканили серебро… Вверху было тихо. Слуги входили с поклонами. Иконы доброго суздальского и новгородского письма, кованые серебряные лампады при них, изразчатая муравленая печь – стойно Даниловой, – всю долгую зиму струившая приятное разымчивое тепло, с топкой снаружи, из людской, чтобы дымом не испортить хорассанских ковров и пестроцветной голубой узорчатой бухарской зендяни, которой были обиты стены в боярских покоях. Здесь в мелкоплетеных окошках были вставлены кусочки цветного синего и белого фряжского стекла, а слюдяные пластины в свинцовых переплетах – тонки и прозрачны. Окна были вынуты или распахнуты нынче от жары, и в горницах сквозило теплым хвойным заречным духом. Из горниц можно было выйти на широкое гульбище, полюбоваться сверху на серповидные излуки Москвы-реки, на город и посад, раскинувшийся вдоль реки, по-за городом, на новые строенья Даниловы по Яузе, на ряды мельниц на Неглинной и заречный Данилов монастырь, на луга с частыми стогами свежего сена, на конские и скотинные стада в лугах, среди коих были и табуны самого Протасия. Еще выше гульбища, под самою кровлей, помещались светелки женской половины. Там сейчас боярыня с сенными девками и дочерьми работают в пялах шелковый и парчовый воздух в Данилов монастырь, читают «Жития» или, скорее, судачат о чужих делах семейных и, верно, еще не прослышали о том, с чем сейчас мялся в иконном покое боярин Ощера, посланный князем Юрием.