Дмитрий Балашов: Великий стол

Два зипуна и секиру унес из сторожевой избы, плохо соображая, что ему будет за это утром. Нож, хороший, булатный, отдал старику свой, с пояса. Мешок гречи (пропадать так пропадать!) взял тоже из полкового запаса – попросту сказать, с воза стянул; кремень, огниво, попонку прихватил – дитю укутать годнее. Только коня не решился отдать старику. Ну да, Бог даст, уцелеют, найдут и коня! Разбежавшейся скотины сейчас по лесам видимо-невидимо.

Пока старик с женкой опоражнивали, обжигаясь, мису горячего хлебова, Мишук спроворил все, что было надобно им на первый случай. Принес яловые сапоги для старика, и тот, обувшись и натянув овчину, стал как-то враз и бодрее и выше ростом. Матерый оказался старик, широкий в плечах.

«Выдюжит!» – подумал Мишук, глядя, как тот крепко перепоясывается добытым Мишуком ременным арканом и засовывает за пояс секиру и насадку, для рогатины, подаренную Мишуком.

Женка уже была готова, одета, перепоясана, успела и малого покормить. Оба стояли, глядя на Мишука горячими лихорадочными глазами, все еще веря и не веря своему освобождению. Мишук вывел их на зады, на укромную тропку. Старец размахнул руки, обнял и трижды крепко поцеловал Мишука:

– Спаси тя Христос! Верю теперь, што Федин сынок! Век буду… и внуку…

Обмочив щеки Мишука слезами, отстранился наконец. Женка тоже несмело потянулась и чмокнула его в щеку. И пошли в ночь, впереди старик с секирою за поясом и тяжелым мешком на спине, позади женка с дитем, и внучок пискнул что-то в темноте, а она что-то тихо сказала ему, унимая, – и скоро оба исчезли среди оснеженных елок, только скрип шагов еще долго доносился до Мишука.

Сменившись, Мишук ввалился независимо в сторожевую избу, ел щи, посвистывая и слушая, как старшой, ругмя ругаясь, ищет секиру и пропавшие зипупы.

Наевшись, спрыгнув, он посидел несколько. Ругань уже густела в воздухе, теперь обвиняли друг друга и уже едва не брались за грудки. Тут ввалился сторожевой, в голос выкрикнул:

– Полоняники бают, старец один утек у их ночью! Тогды как раз Михалкич стоял!

Мишук поднялся, твердо поглядев в глаза набычившемуся старшому, кивнул, поведя глазом:

– Полоняники бают, може, и врут, пройдем!

Вышли под утреннюю холодную хмурь. Отошли на зады. Круто поворотясь, Мишук вымолвил:

– Секиру я взял! И мешок с гречей – тоже я. И старика того я выпустил. Старик тот, Степаном его зовут, переславской родом, бати покойного приятель. Отец умирал, наказывал: «На рати, случаем, не заруби!» И вот я… И баба, женка та с дитем, сноха евонная…

– Постой! – опешил старшой. – Кака така женка?

– У татар выменял, на сапоги. Свои сапоги были, из добычи.

– Ну, женку… выменял, дак… – Старшой глядел исподлобья, тем взглядом, каким глядит почасту, склоняя рога, племенной бык, – не то боднет, не то отскочит посторонь. Вроде уже и кулак сжал для удара, но не ударил, а, посопев, спросил:

– И чево ты их… в лес отвел?

– И зипуны отдал има, и сапоги, и крупу, и секиру, и нож, и рогатину… Вот! – перечислял Мишук не останавливаясь. – А теперь хошь бей, хошь убей – все одно!

Он поворотил боком к старшому, оберегая рожу от первого удара, и, крепче расставив ноги, утвердился на снегу.

– Ну, паря… – протянул старшой и переступил по-медвежьи с ноги на ногу. – Ну… У-у-у, пес!

И вдруг здоровая, во всю лапу, затрещина легла меж лопаток Мишука. Чуть удержался он на ногах, выговорил только:

– Бей!

Но старшой, ткнув его еще кулаком под бок, взял руки кренделем и захохотал, закидывая черную бороду и разевая красную пасть.

– Ну, паря! Ну и ну! Ловок! Ай не соврал? – вдруг спросил он, хитровато прищурясь.

– Не. Крестом поклянусь!

– Так-таки и спознались?

– Говорил я с им, он жисть свою сказывал, ночью-то, да я из речей-то и понял… Он и не чаял совсем. А как спознались, в ноги мне: сноху, мол… Ну, я красные сапоги тому татарину в зубы…

– А у нас гречу! – перебил старшой. – Ну, ловок, ловок, Мишук, ну и ну! – Старшой вновь, закидывая башку, залился веселым хохотом. Отсмеявшись, аж выжало слезы из глаз, крепко хлопнул Мишука по плечу, примолвил:

– Ну, чего стоишь? Вали, мед пить будем! – И первый пошел, переваливаясь косолапо, а Мишук за ним, толком не понимая еще, что же произошло.

Уже на подходе к избе старшой обернулся, глянул серьезно, в глубь зрачков, сощурился:

– Не соврал?

Мишук расстегнул ворот, достал крест с шеи:

– Вота! Клянусь крестом ентим. Пущай Господь… – У него запрыгали губы.

Старшой повел бровью: