Дмитрий Балашов: Ветер времени

В уличной пыли показался всадник. На подъезде Никита по роже узнал своего. Отмотнув головою матери: «Недосуг, годи!» – шагнул встречу.

– Протасьич слег! – выдохнул парень.

– Черная?!

– Она… – потерянно отозвался молодший.

Никита молча повернул во двор, через плечо бросив:

– Пожди! Перемет поправь, раззява!

Молча вывел коня. Наложил потник, вскинул седло. Уже когда затягивал подпругу, мать выбежала с блюдом пирогов. Шало глянул, едва не ругнув, но, подумав мгновеньем, сунул за пазуху полпирога: невесть, нынче и накормят ли!

Точно мокрядью за шиворот протекло крутою тревогой: ныне – не при Семен Иваныче – как-то станет ихнее (не отделял уже себя от Протасьева дома) бытье? Сурово подумалось о боярине Алексее Петровиче Хвосте – отмел, и, уже вваливши в седло, подумал вновь. Тыщи народу погибло на Москве, и все одно: смерть старого тясяцкого опахнула грозою. После князевой, раскинув умом, подумал и понял про себя Никита, самая тяжкая будет утрата на Москве!

Проскакав в Кремник с каплей сумасшедшей надежды, Никита еще на подъезде узрел и постиг сущее: бестолочь в доме, толпы у терема, растрепанная прислуга, кмети, сбившиеся в кучу… «Стойно овцы!» – Никита ругнул о-себе.

Необычно потерянный, с жестким беспомощным ликом, Василь Василич (словно величие отца ушло и осталось одно только темное) шатнулся встречу ему в сенях. Рослые сыновья бестолково путались у него под ногами.

– Ты што? – слепо вперился боярин в Никиту, не вдруг узнал. Вглядясь, пробормотал: – Поди, тамо… – Не кончив, махнул рукой.

Выбежала простоволосая женка, девка ли – без повойника, дак и не поймешь. Охнула, увидя мужиков, побежала прочь…

Толпа своих ближников – понял по богатому платью, по сдержанной молви и неложному ропоту горя – наполняла просторную повалушу. Никита, пройдя через и сквозь, подступил к ложу. Умирающий глянул тускло – прошли, видать, сотни, и уже неузнаваемые, – но присмотрелся, понял:

– А, Никита! Помираю, Никиша, – шепотом, словно в палате были они одни. – Не боялся ее, черной, ан настигла… Москвы, Москвы постеречь подмоги, сыну-то…

– Василь Василичу? – прямо уточнил Никита и опустился на колени, припал лбом к откинутой бессильной руке. У самого захолонуло: «А ну как зацепит напоследях?» Но и удаль: перед великими боярынями, перед толпою знати не показать опасу, не уронить чести своей. Встал, невеселой усмешкой отверг одобрительные глаза женок. (Воину на рати б умирать, а не так!)

– А потаскали, – сказал (вслух, чтоб и иным мочно было услышать), – мы с тобою мертвяков на Москве!

И Василь Протасьич бледной тенью улыбки ответил ему и отозвался словом:

– Потаскали, Никиша! Вот и меня теперь… Пережил князя свово… – Помолчал, пожевал губами, спросил себя: – Владыка едет ли?

Никита перемолчал, да и понял по движению за спиной, что время ему уже отступить посторонь: набольшие тута!

Ясные глаза и точеный обвод лица кинулись в очи. Кто такая? Словно и не зрел – из ближних, видать, а незнакома!

Поглядела скользом, лишь глянула, а одобрение удали своей прочел в мимолетном взоре и круче повел плечьми, отступя, еще раз оглядел ее, уже отвернувшуюся: невысока, стройна… Почти в монашеской сряде – кабы заместо убруса на голове куколь… Кто ж такая-то?! Словно всех женок вельяминовских знал наперечет! Гостья? А держит себя – словно своя!

Недодумал, позвали. Раздвинув плечом молчаливую толпу, шагнул в обширные сени. Звал Василь Василич. И совсем стороннею мыслью прошло: вот бы обнять такую… Поди, и уста не те, и иное прочее не под нашу стать! Поглядеть и то в кутерьме этой только и довелось!

Василь Василич стоял, облизывая пересыхающие губы: гневен!

– Слушай, Никит Федорыч! Батько не помер ищо, а там ужо в одночасье у княжого двора хвостовские наших теснят! Поглянь! (Вот оно, наступило! Торопитце Алексей Петрович Хвост, ой, торопитце!) Никита кивнул, зыркнув глазом за точеные перила, туда, где грудились потерявшие строй, растерянные кмети:

– Ентих разрешишь взять?

– Бери! – подумав миг, сумрачно разрешил Василь Василич. И Никита кожею учуял мгновенную растерянность Вельяминова: тысяцким во след отцу должен его ставить новый князь… «Ну, да ведь Протасьич ищо не померши!» – подогнал себя Никита, хоть и знал, как и те, хвостовские, что от «черной» спасения нет.

Уже к ночи (до зуботычин дошло-таки, и до хватанья за копья, и до брани поносной, но хошь без мертвого тела обошлось), когда очистили двор и наряды свежей сторожи вельяминовской прочно стали у княжого терема, погребов и ворот Кремника, Никите, что был на спуске за Фроловскими воротами, подомчавший вершник донес, что Василий Протасивич совсем плох и уже при конце. По перепалому лицу догадав остальное, Никита пал на коня и, с бранью расталкивая дуроломную толпу, подскакал к Протасьеву терему, остолпленному плачущим и ропщущим народом. Уже у крыльца понявши, что Василий Протасьич ежели не умер, то вот-вот помрет, решительно распорядив сторожею, врезав плюху растерянному ратному, полез на крыльцо. Жалкие женочьи голоса сверху из горницы и вопли дворовой чади не дали обмануть себя. Подосадовав на Василь Василича – опоздал-таки! – он в полутьме переходов лез, пихал кого-то и уже при дверях, на последних ступенях, заторопясь, почти в объятия ухватил, так что ощутил тепло живого тела и тонкий аромат аравитских благовоний, встречную женку боярскую. Еще полный тем, дворовым задором, решительно повернул к себе и обмер: то опять была она! Рыдающая, в сбившемся убрусе и очелье. Боясь оскорбить (а кровь жарко, толчками ходила в груди), под локти проводил, почти занес в какую-то малую припутную клеть, верно, девичью горницу, в темноте опустил на какую-то подвернувшуюся лавку. И пока она, с плачем роняя полуслова, полувсхлипы: «Не могу, не могу!» – и что-то неразборчиво о себе, о своем давнем горе, Никита, страшась укромной темноты и себя самого, нашаривал и нашарил наконец свечу, запалив огарок от лампадного, чуть видного пламени.