Дмитрий Балашов - Ветер времени

Хан принимал Алексия за городом, в простой белой юрте. Главе русской церкви предложили, в знак почтения к сану, раскладное кожаное сиденье.

Джанибек был слегка пьян, и Алексий, глядя в это преждевременно постаревшее лицо, гадал, долго ли проздравствует хан, от чего впрямую зависела участь Ивана Ивановича и всего московского княжения. А Джанибек, в свой черед, обозревал лобастую голову, внимательный темно-прозрачный взор, твердоту черт и не по годам завидную прямизну стана урусутского митрополита и мысленно беседовал с князем Семеном: «Вот кто будет тебе опорой, Семен! Вот кто спасет твой улус! Но у него нет детей, у твоего главного попа! Дети есть у твоего брата Ивана, всего двое! Надо иметь много сыновей! У меня их двенадцать, не считая Бердибека!»

Он плохо слушал то, что говорил ему Алексий. Главный поп говорил то, что должен был говорить, дарил то, что должен был подарить, а вот глядел так, как глядят немногие.

«Как мало друзей у человека, а, Семен? – думал Джанибек, кивая головою и вполуха слушая урусутского митрополита. – Как мало друзей! И ты просишь, Семен, теперь просишь за него! Я знаю тебя, Семен! И ты хорошо придумал – этот не станет отбирать власть у тебя!»

Вино, выпитое накануне и теперь, смешиваясь, помогало ему сохранять то любимое состояние между мечтой и явью, в котором он мог спокойно разговаривать с мертвыми. Жизнь раздвигалась, теряла жестокие грани, прихотливо возвращалась опять и вновь в прошлое по одному лишь желанию его.

Мановением руки Джанибек велел выдать, не задерживая, ярлык новому митрополиту, а сам все вел и вел беседу с мертвым урусутским князем. Глаза его сверкали, горело лицо, взгляд порою отсутствовал или становился безумен. Алексий, всерьез обеспокоенный состоянием хана, вгляделся пристальнее, но Джанибек, тотчас угадав его сомнения, солнечно улыбнулся и покачал головой. «Нет, нет, русский поп! Я понимаю все!» – сказали его сузившиеся, отвердевшие глаза.

– Семен! – вымолвил он вслух, и Алексий недоуменно приподнял бровь. – Семен! – повторил Джанибек, медленно покачивая головою. – Был бы жив Семен, ты бы мог обрадовать его!

Толмач перевел слово в слово, недоуменно поглядевши на князя и на митрополита, но Алексий понял, склонил голову.

– Великий хан! Князь Семен Иваныч сам отправлял меня в Константинополь, и я почасту там, в великом городе, вспоминал покойного князя и так же, как и ты теперь, – он приодержался и остро глянул в лицо Джанибеку, – мысленно беседовал с ним о делах правления!

Лицо Джанибека окаменело, улыбка сошла с него. Он вгляделся в сидящего перед ним урусута с настороженным вниманием, поднял руку, как будто что-то воспрещая или повелевая, но не сказал и не возразил ничего; медленно отер лоб растерянным движением, по коему Алексий окончательно понял, что догадал правильно, молча взял чашу и отпил из нее. И тогда только произнес без улыбки, строго:

– Пойди к Тайдуле! Говори с нею! У тебя много врагов здесь, в Орде, но я, сколько смогу, стану беречь тебя! Только ты поезжай скорее, не жди! Я сказал!

С последними словами голос Джанибека окреп, растерянность ушла из него, и Алексий понял, что хан отныне будет на его стороне и теперь только одно еще требуется от него – понравиться властной первой жене Джанибековой.

Тайдула принимала Алексия в своем шатре и была без покрывала на лице, оправдывая нарушение закона, видимо, тем, как понял Алексий, что русский «главный поп» – монах и старец. Возможно, ей, степной повелительнице, предки которой почасту брались за лук со стрелами, обороняя стан от внезапно нахлынувшего врага, попросту был до сих пор чужд мусульманский обычай гаремных затворниц. На ханских торжественных приемах жены повелителя вселенной до сих пор сидели с открытым лицом.

Тайдула вся сверкала, залитая серебром и золотом украшений в драгоценных, брызжущих разноцветными искрами камнях. На лице ее, до сих пор красивом, но уже суховатом, властном и строгом, пролегли морщины и тени начавшегося увядания. Стала жилистей шея, стала сухой кожа на руках, украшенных перстнями и кольцами. И уже слегка обозначились те круглые складки под глазами, которые у гладколицых монголок прежде всего указывают приближение возраста осени.

Алексий поднес Тайдуле простую серебряную византийскую чашу с равноконечным греческим крестом на донышке. Объяснил, что русская вера будет защищать и ее тоже, как жену хана – повелителя Руси, а поскольку, по учению Магомета, Исус и Мариам (дева Мария) названы в числе пророков единого Бога, то и не будет грешно ей пользоваться этой чашею во время еды. Яснее сказать о том, что ее могут и отравить, было бы уже непристойно. Тайдула разом поняла скрытый смысл Алексиевых слов: