Павел Щёголев: Встречи с Толстым

Разговор шел общий, главным образом на литературные темы. Лев Николаевич интересовался, что читаем мы, подрастающее поколение. Читали мы все много, я в особенности. Некоторое время Льву Николаевичу не удавалось назвать ни одного произведения, которое было бы нам не известно. Но на Диккенсе мы были пойманы: мы читали, понятно, все популярные вещи, но вынуждены были дать отрицательные ответы на вопросы: "а читали роман "Наш общий друг"? ну а "Большие ожидания"? — Ну, я вам завидую, — сказал Лев Николаевич, — какое вам предстоит удовольствие, а я уже прочел.

Разговор перешел на критику, и много читавший гимназист седьмого класса длительно занял внимание Льва Николаевича пересказом только что прочитанной и недостаточно усвоенной книги Геннекена "Опыт построения научной эстетики" [5]. Лев Николаевич терпеливо слушал, задавал вопросы и убеждался, что гимназист не очень разбирался в дебрях эстопсихологии [6], но хотел показать свою ученость, хотел поразить его, Льва Николаевича, именами и мнениями авторов, названиями книг. Толстой не ценил мнений критиков, не высоко ставил и наших знаменитых вождей. Шутливо сказал о Белинском: "Я признаюсь, только никому об этом не рассказывайте: я хотел прочесть всего Белинского, начинал читать, но на шестом томе бросил, дальше не мог". Когда на другой день Лев Николаевич уезжал, мы, школьники, приступили к нему с просьбой написать "на память". Он исполнил просьбу и много читавшему гимназисту написал на клочке бумаги: "Желаю вам думать самому. Лев Толстой". Это наставление оказало на меня значительное влияние.

Первая встреча с Толстым оставила сильнейшее впечатление и вызвала интерес и увлечение чисто толстовскими идеями. Их влияние продолжалось в гимназические годы и первые годы студенческой жизни, пока не уступило места влиянию революционных идей того времени (1897–1899 в Петербурге). Толстой некоторое время был учителем жизни.

Прошло полтора года со времени первой встречи с Толстым, и зимой 1895 года, проезжая Москву по дороге из С.-Петербурга в Воронеж, после многих колебаний и сомнений я решил навестить Толстого и побеседовать с ним по вопросам его этического учения. Я не знал, примет ли он меня, узнает ли. И вот я стою в прихожей Хамовнического дома Льва Николаевича, спрашиваю робко у лакея, дома ли Лев Николаевич и принимает ли он. Лакей собирается ответить отрицательно, но в этот момент на лестнице с верхнего этажа вниз в прихожую показывается Лев Николаевич. "Да вот их сиятельство сами!" Тут меня поразила память Льва Николаевича. Он вспомнил не только меня, но и мою фамилию, сказал: "А, Щеголев, здравствуйте! Ну, пойдемте". Лев Николаевич вернулся вместе со мной в свой кабинет. Помимо беседы о морали, был разговор и о литературе. Повод к разговору дали книги, лежащие на столе. Среди них были самые необычайные авторы. Мне запомнилась книжка московского "символиста" Емельянова-Коханского "Кровь растерзанного сердца" [7]. Символист был большим шарлатаном, и стихи его были шарлатанским издевательством над здравым смыслом. И на этой книге красовалась надпись Толстому: "Твоя от твоих тебе приносяще".

Лев Николаевич говорил о скудости современной литературы, о современных писателях, говорил о том, что у нас никто не выдвигается и не обещает многого. Это было зимой 1896–1897 года. Из уст Льва Николаевича я услышал классическое суждение:

— Что вы говорите о русской литературе! Кто же у нас? Ну, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Тургенев, я — вот и вся литература.

Не ручаюсь за то, что Лев Николаевич назвал эти имена в таком порядке, но самое перечисление со включением самого себя резко запечатлелось в моей памяти, — да, и понятно, не могло не запечатлеться.

В 1899 году мне пришлось навестить Л<���ьва> Н<���иколаевича> по особому поводу. Мне пришлось принять самое близкое участие в историческом университетском движении, когда впервые было применено новое средство протеста — забастовка, в качестве члена комитета, организовавшего студенческое движение [8]. Одной из задач организаторов было привлечь внимание и симпатии "общественных" кругов к делу студентов и воздействовать на "общественное" мнение. Первые же дни было решено отправить специального посла к Л. Н. Толстому. Посол должен был рассказать Л<���ьву> Н<���иколаевичу> причины и историю движения, выяснить мирный характер студенческого протеста и просить его высказаться за студентов. Делегатом, как любили тогда выражаться, был выбран С. Н. Салтыков, позднее член 2-й Государственной Думы, по процессу социал-демократической фракции осужденный на 6 лет каторжных работ [9]. С. Н. Салтыков нашел в семье Л<���ьва> Н<���иколаевича> самый радушный прием, а у Л<���ьва> Н<���иколаевича> встретил самое живое сочувствие движению. Л<���ев> Н<���иколаевич> был особенно заинтересован той формой, в которую вылилось движение, и студенческая забастовка представлялась ему одной из форм "непротивления злу насилием" [10]. Беседа С. Н. Салтыкова с Л<���ьвом> Н<���иколаевичем> дала материал для следующей заметки, появившейся в гектографированном "Бюллетене 7-го дня по закрытии университета" от 16 февраля 1899 года: