Люсьен Мюссе - Варварские нашествия на Западную Европу. Вторая волна

Так, великий датский археолог Бронстед в своем справочнике Vikingerne (207) удовлетворяется тем, чтобы датировать политические события IX, X или XI в.!

Византийское видение проблемы варваров непосредственным образом продолжает линию греческой античности. Лишь формула, описывающая совокупность всех народов ойкумены, которая ранее звучала как «эллины и варвары», теперь охватывала «римлян и варваров». Считалось, что варвар по определению не способен к порядку, культуре, честным нравам; если он принимал христианство, его именовали более почтительно — чужеземец, но едва ли думали о нем иначе. В этих условиях немногие авторы утруждались исследованием точных наименований народов, с которыми Империя имела дело на своих границах. Следовательно, в Византии обычай облекать варваров именами античного происхождения был распространен по крайней мере так же, как на Западе. Так, болгар называли скифами, мирмидонами, мисийцами, паннонцами, пайонами; тюрок — саками, массагетами, ахеменидами, скифами, персами и т. д. В какой мере эти названия привнесены литературными штампами, которые могли затуманить зрение средневековых историков?

Тем не менее отношения Византии с варварами уже отличались от тех, которые существовали между Римом периода Империи и его врагами. Обычай присваивать правителям почетные прозвища в память их побед над варварами исчез после Юстиниана, который именовался, без всякой системы, Аламанником, Франциком, Германиком — что, с археологической точки зрения, является чистой бессмыслицей — а также Алаником, Вандаликом, Африканом, что лучше соотносилось с реалиями того времени. Византийский император определяет себя, скорее, через свои отношения с Богом и Церковью, чем через военные триумфов. В своем стремлении к поддержанию относительного мира на границах Империи с народами, не имеющими государственной власти, он больше полагается на политику продуманного распределения субсидий и титулов, чем на военные операции. Самым неизменным методом византийской дипломатии было использовать одних варваров против других, создав для опасного соседа врагов, которые бы атаковали его с тыла, избавляя Византию от затруднений, связанных с прямой войной. У этого метода была своя опасная сторона: не один раз на волне своего натиска новоприбывшие народы вытесняли уже образумившихся соседей и начинали опустошать византийские земли. Но в целом он был действенным. Можно обнаружить любопытные аналогии между этой политикой и тем, как традиционно относилась к варварам Китайская Империя. Некоторые авторы (особенно Р. С. Лопес) настойчиво подчеркивают сходство методов контроля за контактами, осуществлявшимся на границах этих двух империй: в обоих случаях одной из основополагающих идей всей внешней политики кажется представление о фундаментальном, неисправимом неравенстве между императором, византийским или китайским, и царьками внешних государств.

Во времена Юстиниана Восточная империя еще почти в равной мере принадлежала к латинской и греческой Европе. В то время как столица и крупнейшие города (Фессалоники, Андрианополь) говорили на греческом, почти весь древний Иллирик и все Подунавье к северу от линии, которая начиналась на адриатическом побережье к северу от Дураццо, пересекала верхнюю Македонию, проходя к югу от Скопьи, к востоку от Ниша, а затем к северу от Софии, и шла на некотором расстоянии к югу от Дуная до Добруджи, были латиноязычными. Безусловно, это были более бедные и менее защищенные земли, но у них была своя столица, Сирмий, они составляли заметную часть армии, а император, сам будучи македонянином латинского происхождения, озарял их лучами своей славы. Несмотря на разгром, учиненный всеми теми варварами, которые сменяли друг друга после ухода готов, этот балканский и дунайский уголок римского мира не казался непременно обреченным. Однако причиной его гибели, парадоксальным образом, стало то же самое страстное влечение к Риму, которое вдохновляло Юстиниана. С дунайской границы была отозваны войска, чтобы с их помощью отвоевать Запад и защитить Восток. За этим последовала ужасающая катастрофа: восточная часть римского мира почти на тысячу лет поверглась в пучину, в которую современные историки, кажется, еще практически не заглядывали. Когда же снова появились проблески света, на поверхности оставались видны лишь осколки латинского мира: один — в полной сил Румынии, которой возрождение сулило блестящее будущее, другие — почти обескровленные и обреченные на исчезновение, в Далмации, Македонии и на греко-албанских границах. Главные из них, к большому удивлению, лежат за пределами того балканского римского мира, каким его можно было видеть в начале VI века (современная Румыния не входила в Империю Юстиниана (кроме Добруджи, которая не стала хранилищем латинства), а горы Пинд, должно быть, принадлежали к греческой лингвистической области). Здесь кроется загадка, ключ к которой найти непросто. Участь дунайского римского мира — это одна из наименее изученных и вызывающих наиболее острые споры проблем европейской истории. По причине своего современного политического резонанса, тезис о том, что его наследниками являются румыны, уже в течение целых поколений оказывается в центре далекого от учтивости спора между венгерскими и румынскими историками. Несмотря на то, что поиск каких бы то ни было указаний производился со всем возможным тщанием, следует признать, что улов оказался скудным. Связь, соединяющая сегодняшних румын с древним Римом, остается, как писал Ф. Лот, «исторической загадкой и чудом».