Ю. Бахрушин - Воспоминания

Помню, как, едучи в город, я долгое время наблюдал длинный хвост москвичей от Малого Кремлевского дворца через Спасские ворота и до Никольских, стоявших в очереди, чтобы проститься с останками великого князя. Эти останки представляли из себя чучело, лежавшее в пышном гробу и покрытое дорогими покровами. Для обозрения приходивших из-под тканей была высунута рука в обшлаге Преображенского мундира. А действительные собранные останки великого князя едва ли были в состоянии наполнить и десятую часть гроба. После положенного срока состоялись торжественные похороны, и Москва так же быстро забыла о происшедшем, как в свое время и взволновалась.

Мрачные шутники стали рассказывать, что рука великого князя была взята взаймы из анатомического театра и что 4 февраля великий князь Сергей впервые в жизни раскинул мозгами *.

Стушевывалось впечатление от происшествия и в нашем доме. Весной, как обычно, мы собрались в Гирееве. В этом году мы переехали на дачу довольно поздно, так как родители не хотели рисковать здоровьем брата, пока погода окончательно не установится.

В Гирееве на этот раз мы с матерью снова жили недолго. Желая ее развлечь после почти годового сидения в Кисловодске, отец предложил остаться с моим братом в Гирееве, а нам, захватив с собой младшую сестру матери, поехать за границу в Германию, на курорт. Избран был город Цоппот, куда ежегодно на месяц ездили Павловские и где находились и в то время. Сборы были недолгие, и вот мы уже в поезде. По пути мы остановились на несколько дней в Берлине.

Помню, как в этом городе со мной произошел забавный случай. По-немецки я не говорил и не понимал ни слова. Однажды мать с теткой решили отправиться за покупками, оставив меня одного в гостинице. Уходя, они точно указали время, когда возвратятся. Но, разумеется, хождение но магазинам — дело дамское, и очень скоро про часы и про меня было забыто. Я же, дождавшись условного времени и не видя и признака их возвращения, начал выказывать первые робкие признаки беспокойства. С каждым получасом это беспокойство росло в геометрической прогрессии, а пылкое воображение рисовало одну картину мрачнее другой. Я уже видел себя одним-одинешеньким в чужой стране, в незнакомом городе, без языка, принужденным разыскивать трупы своей матери и тетки. Короче говоря, когда мои дамы возвратились домой с трех- или четырехчасовым опозданием, они застали меня всего в слезах. Не знаю почему, но ни заграница, ни Берлин, ни даже Балтийское свинцово-грязное море не произвели тогда на меня особого впечатления. Помню только, что меня поразило обилие военных, приторная чистота и вонючие сигары.

Помню, как на морском горизонте Цоппота стояли малюсенькие, еле видные военные корабли, которые одним прекрасным днем с утра начали отчаянную пальбу. Оказалось, что на рейд на своей яхте «Гоген-цоллерн» прибыл император Вильгельм II. Курортные немцы немедленно невероятно всполошились и все куда-то пропали. Через час они стали появляться вновь расфуфыренные и разодетые в пух и прах, словно у Вильгельма только и дела было, что рассматривать набережную Цоппота в подзорную трубу.

Отец писал матери ежедневно, сообщая о здоровье брата и о собственном самочувствии. Вдруг стали при ходить письма, где отец стал писать о брате как-то туманно и неопределенно. Мать заподозрила недоброе и запросила о здоровье брата телеграммой. Отец сделал вид, что депеши не получал. Тогда мать немедленно прервала наше пребывание в Цопотте и сообщила в Москву о нашем выезде.

На вокзале нас встретил отец, который со смущенным видом сообщил, что брат был короткое время болен желудком, но теперь поправился и только вот накануне нашего приезда немного простудился. В Гирееве мы нашли все в относительном порядке, брат немного похудел после перенесенной дизентерии, страдал немного насморком при небольшой температуре. Приехавший из Москвы врач окончательно успокоил родителей. На другой день температура увеличилась, на следующее утро стала еще выше. Мать начала доискиваться причин простуды — оказалось, старуха нянька пошла с ним гулять в лес, где он некоторое время сидел на сырой земле. Был снова вызван врач, который на этот раз отнесся к состоянию здоровья брата более серьезно. Прописал какие-то лекарства, за которыми срочно послали в Москву, и сам сказал, что приедет на другой день. На следующий день температура была высокая, брат вяло реагировал на шутки и приветы. Я куда-то ушел из дому и когда возвратился часа через два, то, еще не входя на территорию нашего участка, услыхал дикие крики брата. На мои взволнованные вопросы мать ответила мне только, что брату очень плохо и что доктор с ним. Оставался на балконе дачи я не долго, так как был не в состоянии вынести совершенно звериные крики брата. Я забрался в самый отдаленный угол нашего участка и ходил взад и вперед вдоль плетня, отгораживающего нас от дачи матери-крестной. Там крики брата были почти не слышны. Время от времени я со страхом подходил ближе к даче и тут, заслышав его голос, бежал обратно. Часа через три крики смолкли, но я все не возвращался домой, решив ждать момента, когда доктор поедет обратно в Москву — выходная дверь была от меня видна. Наконец уехал и доктор. Только тогда я решил проникнуть в дачу и незаметно вошел в комнату брата. Никого из старших в ней не было. Спущенные легкие занавески, освещенные заходящим солнцем, мягко колебались от дуновения летнего ветерка. На постели лежал брат и спал. Но почему-то он был тщательно причесан и одет в праздничную белую матроску. Я подошел к нему ближе и внимательно вгляделся. Веки не были закрыты до конца, и внизу были отчетливо видны белки и часть его голубых глаз. На его лице я впервые увидел то выражение величавого, мудрого, торжественного спокойствия, которое означает конец всякой суеты и серьезность момента. Я понял все и пошел искать мать. Она сидела на балконе в плетеном кресле, заключила меня в объятия и, проговорив: «Опять мы с тобой одни», заплакала.