Ю. Бахрушин - Воспоминания

— Э… э… э… батенька мой, тут вы не так… У автора ясно сказано «идет к кушетке», а вы идете к столу…

Или:

— Матушка моя, это никуда не годится… Вас так совсем не видно публике. Вы уж так встаньте, чтобы вас видно было.

Бывало, что актер или актриса возражали Кондратьеву, говоря, что им неудобно то или иное положение, тогда он теребил усы и бормотал: «Н-да, ну тогда делайте как вам удобнее…»

Не помню, сколько времени тянулась репетиция, но в конце се Кондратьев взглянул на часы и заявил:

Пора кончать. Что ж, еще разок прогоним акт, и готово.

Затем он хлопнул меня по плечу и повел к отцу.

Помню, что слово «прогоним» меня необычайно смутило. «Куда прогонят, за что?» — мучительно думал я.

Впоследствии мне неоднократно приходилось слышать насмешки над методами режиссуры Алексея Михайловича Кондратьева и современных ему режиссеров. Когда годы спустя мне посчастливилось работать с К. С. Станиславским, я понял, что подобные насмешки несправедливы и свидетельствуют лишь о полном невежестве тех людей, которые их себе позволяют. Пробудив творческое состояние в актере, К. С. Станиславский никогда слепо не подгонял его к своим мизансценам, а покорно шел за ними, зачастую из-за этого переделывая по нескольку раз общий рисунок намеченной сцены, ^{ондратьев поступал проще — он не намечал никакого рисунка сцены — он великолепно знал, что сверкающий талант и огромное мастерство его товарищей Федотовой, Никулиной, Ермоловой, Ленского, Горева, Музиля, Садовских поведут их но верному пути, которого ему, Кондратьеву, все равно не найти. Он оставлял за собой роль корректировщика, порой напоминая актерам о той или иной детали, которая могла от них ускользнуть. Зачем нужен был режиссер, когда актеры Малого театра того времени из любой дрянной пьесы делали «конфетку» и такие кружева плели, что любо-дорого смотреть было.

Другим давним знакомым отца был Николай Игнатьевич Музиль — собственно говоря, он был приятелем старшего брата отца Владимира Александровича, в доме которого отец с ним и познакомился.

Н. И. Музиль был маленьким, подвижным старичком с добрыми насмешливыми глазами. В нашем доме бывал он часто, так как дружил с отцом и был его постоянным партнером в преферанс и в винт. По воскресным дням или в субботу Н. И. иногда что-либо рассказывал, передавая в собственной обработке виденные им сцены или фантазируя переживания того или иного лица, занятого каким-либо делом. Тонкая наблюдательность и исключительно выразительная мимика придавали его рассказам особую прелесть.

Смутно помню его рассказ о дьяконе, который кадит в церкви. Вся суть передаваемого эпизода заключалась в том, что дьякон раздражается, что на каждение ему отвечают поклонами не те прихожане, к которым оно относится. Слов в этом рассказе почти не было, говорилось как будто только «не тебе! не тебе!» и «а вот это — тебе», но мимика была такая замечательная, что слушатели покатывались от хохота. На сцене мне ни разу не пришлось видеть Музиля, но старшие были о нем очень высокого мнения и считали его коронной ролью — образ пьяницы повара в «Плодах просвещения». Незлобивый характер Музиля подбивал старших постоянно его разыгрывать. Николай Игнатьевич был поклонником женского пола и любил красивых женщин. Вместе с тем он был невероятно мнителен и страшно боялся смерти. Бывало, отец едет с ним куда-нибудь на извозчике, Ник. Игнат, чем-либо отвлечется и погрузится в думы. Отец обязательно его прервет.

— Смотри, смотри, какая хорошенькая!

— Где? где? — откликается Музиль.

— А вот, направо, — скажет отец, а в это время направо шествует похоронная процессия, которую Музиль, призадумавшись, не приметил. «Тьфу! тьфу!» — отплевывается через левое плечо Николай Игнатьевич.

Пров Михайлович Садовский рассказывал мне, как его отец, будучи где-то в отъезде с Музилем и ночуя с ним в одной комнате, незаметно с вечера всыпал ему какого-то красного порошка в ночную посуду. Ночью, в темноте Ник. Игн. использовал по назначению приготовленный сосуд и снова заснул. Рано утром проснулся Михаил Провыч и по своей привычке закурил, за ним проснулся и Николай Игнатьевич, как всегда веселый, оживленный и сразу начал что-то рассказывать Садовскому. Тот молча слушал и вдруг как бы ни к селу ни к городу спросил:

— Коля! А как ты себя чувствуешь?

— Я — прекрасно, а что?

— Да ничего! я так спросил… Ничего не чувствуешь, никакого недомогания?

— Никакого, — ответил уже встревоженным тоном Музиль. — А ты почему спрашиваешь? — в свою очередь задал он вопрос.