Ю. Бахрушин - Воспоминания

Далее описывалась поездка матери, раздумья, споры, закончившиеся тем, что отец:

На все промолчал политично И, быв уж вполне в покупной полосе, Смотреть все решил самолично.

В финале поэмы говорилось об окончательном переезде в имение.

Первое лето нашего житья на новом месте было периодом его первичного освоения, ознакомления с новыми условиями и планирования переделок и изменений. Мать раздумывала о преобразованиях по части птичника, скотного двора, огорода, цветника и ведения сельского хозяйства в целом, я изучал наилучшие места рыбной ловли и сбора грибов, а отец, немедленно сломав две нелепые вышки, венчавшие дом, планировал капитальную перестройку всего здания.

Однако дальше незначительных изменений и подробной разработки переделок и достроек отец в этом году не шел, так как был всецело поглощен делами музея: его заветная цель как будто была достигнута и дело жизни венчалось переходом собрания в собственность государства, и тем самым оно становилось достоянием народа и предоставлялось для бесплатного всеобщего обозрения.

1* Причт — церковнослужители одного прихода.

2* Заразить — поражать, убивать, разить насмерть (устар.).

3* Торосы — лужи.

Когда отец еще был холостым и только начинал свое собирательство, его посетили известный артист А. А. Рассказов и историк театра А. Ярцев. Тогда еще незначительное собрание отца все же поразило старого актера. Сама собой завязалась беседа, сущность которой в тот же вечер, 7 июня 1894 года, Ярцев запечатлел в альбоме отца.

«Александр Андреевич Рассказов, — писал он, — с чувством говорит, что встретил здесь всех своих наставников, сослуживцев, товарщей, всех тех, с кем связаны воспоминания его молодости. В этих словах, в этом тоне сказался смысл и значение исторического театрально-музыкального музея, создания которого должны желать все любящие русский театр. Несомненно, что такой музей когда-нибудь, — и чем скорее, тем лучше, — организуется в России, и в нем собрание Алексея Александровича займет первое место. Я говорю об этом смело потому, что могу засвидетельствовать высказанное Алексеем Александровичем желание принести когда-нибудь свое собрание в дар будущему музею или какому-либо другому государственному или общественному учреждению. Да сбудется реченное им».

Однако осуществить задуманное еще тогда удалось лишь через девятнадцать лет.

Быстрый рост музея и в особенности обилие материалов, приносимых в дар, с одной стороны, укрепляли отца в его первоначальном намерении, а с другой, осложняли его осуществление, так как многие жертвователи, особенно москвичи, ставили обязательным условием, чтобы их вещи никогда не уходили из Москвы.

Отец умел стимулировать порывы тех людей, которые дарили ему экспонаты. В каждом отделе музея он завел «дежурные» витрины. Когда он узнавал, что кто-нибудь из жертвователей или их близкие собирались посетить его, то в одной из этих витрин немедленно устраивалась временная выставка — в ней располагалось все, что имелось в музее, касающееся посетителя, причем наиболее интересное и ценное пряталось. При осмотре музея гость подводился к этой витрине, и отец со вздохом объяснял:

— Вот, к сожалению, все, что я имею о вас. Даже обидно, что такой крупный деятель театра, как вы, так слабо отражен в музее. Ну, что ж поделаешь?..

Этот маневр неизменно увенчивался успехом. В посетителе заговаривало артистическое честолюбие, и вскоре от него поступал ценный и щедрый вклад. Отец даже заказал специальные картонные этикетки, на которых золотом было написано: «Дар такого-то».

Не привыкший и не любивший просить что-либо для себя, отец решительно отступал от этого правила, когда дело касалось музея.

Стоило умереть кому-либо из театральных деятелей, как отец являлся на панихиду, когда покойник лежал еще на столе, и безо всякого смущения начинал разговор со вдовой или с детьми о «наследстве». В театрах посмеивались над этой его особенностью и говорили, что «вслед за гробовщиком сейчас же приезжает Бахрушин», а моя мать, крайне деликатная по своему характеру, всегда удивлялась, «как он так может», на что отец обычно отвечал:

— А чего тут стесняться-то? Я ведь не для себя прошу, а для музея. Покойник будет только мне благодарен, что я позабочусь о сохранении его памяти. А то ведь все прахом пойдет, в уборную или в печку.

И, конечно, он был прав. Сколько ценных материалов ему удалось таким образом спасти от гибели и сохранить! И сколько пропало из-за того, что, по его выражению, его «руки были коротки и до них не доставали»!