Ю. Бахрушин - Воспоминания

Чудаков совмещал в себе чрезвычайно трезвого дельца с фантазером маниловского типа. Так, например, он мечтал написать книгу, какую, точно не знаю, — для этого он добросовестно записывал в книжечку, с которой не расставался, все понравившиеся ему народные присказки, меткие выражения и характерные обороты речи, утверждая, что это ему нужно для книги.

Перед самой войной 1914 года он перевел в Англию какую-то очень значительную сумму денег для приобретения нужных ему товаров. Война помешала сделке, и деньги остались за границей. Это позволило Чудакову после эмиграции развернуть (и не без успеха, как доходили слухи) в Лондоне суконную торговлю. Что стало с ним впоследствии и написал ли он свою книгу, мне неизвестно, да, по совести говоря, я этим особенно и не интересовался.

Чудаков был, конечно, покультурнее Бардыгина, но сущность их была одна и та же — возведение узкого круга личных интересов в цель жизни.

Совсем другим видом капиталиста был мой дядюшка со стороны матери, Василий Васильевич Носов. Собственно говоря, по традициям семьи и по своему характеру, он был чужд повадок этих новых финансовых заправил, но среда постепенно его «перевоспитывала», благо нрава он был флегматичного. Немаловажную роль в этом перевоспитании сыграла и его жена Ефимия Павловна, рожденная Рябушинская, втравившая его в свой образ жизни и привившая ему свои взгляды и вкусы.

Как я уже говорил, когда дядя женился, дед мой Носов выстроил себе новый деревянный дом, а старый особняк на Введенской площади подарил сыну. В нем-то и развернулась деятельность Ефимии Павловны. Дед с явным неодобрением следил за всем тем, что происходило в его старом особняке, бывал там редко, лишь в исключительных случаях, но не вмешивался в жизнь любимого сына и единственного наследника. Дядя принимал самое активное участие в работе фабрики, и на этом его интересы кончались, а его супруга широко пользовалась теми огромными прибылями, которые давало дело, для удовлетворения своих фантазий.

Ефимия Павловна широко меценатствовала, но это меценатство резко отличалось от меценатства Мамонтова, Третьякова, Морозова и им подобным. Она не ставила перед собой задачи содействовать развитию и процветанию русского искусства, а ограничивалась более скромной — прославления себя в искусстве. Сомов и Головин писали ее портреты, Голубкина лепила ее бюст, Серов, Сапунов и Судейкин расписывали стены и плафоны ее особняка, и поэт Михаил Кузмин созда вал для задуманного ею любительского спектакля пьесу «Венецианские безумцы». Декорации и костюмы были выполнены по эскизам Судейкина и впоследствии изданы отдельной книгой вместе с пьесой. В конечном итоге это была та же бардыгинская книга, та же самореклама, но сделанная не в лоб, а более утонченно и искусно.

Ефимия Павловна собирала старинные силуэты и портреты русских мастеров XVIII века, но не ради их изучения или сохранения, а просто так — надо же что-нибудь собирать, чтобы не отстать от других, раз на коллекционерство мода. И даже здесь она ухитрялась рекламировать себя — репродукции силуэтов из ее собрания появлялись даже в специальных зарубежных изданиях.

Так же как и для Бардыгина, заграница для Ефимии Павловны была недосягаемым образцом совершенства, перед которым она благоговела и которому стремилась всячески подражать. Это подражание выявлялось в слепом следовании всем новейшим, и часто весьма нелепым, парижским модам, в англизированном выезде и лошадях и даже в почтовой бумаге.

Летом в своем имении Кучино она устраивала порфорсные охоты и пейпер-чейсы, где мужчины были одеты чуть ли не в красные фраки. Ее дочери воспитывались по английской методе, и в доме поддерживались английские порядки.

Вопреки чисто внешней, кажущейся стороне, взгляды этих людей не только не были передовыми, а, наоборот, отличались необычайной отсталостью и узостью. Помню, как перед самой революцией я как-то случайно встретил дядю у деда. Он поинтересовался, кем я собираюсь стать после окончания войны. Я искренно ответил, что перспектива работать на фабрике меня мало прельщает и я мечтаю заняться литературным трудом, а на первых норах думаю попробовать свои силы, сотрудничая в журналах и газетах. Он сделал презрительную гримасу:

— Фу! Стать газетчиком! Незавидная доля!

После подобного замечания я счел излишним продолжать разговор, так как понял, что мы говорим на разных языках и все равно никогда друг друга не поймем.