Яков Гордин: Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни

Право на дуэль всю жизнь оставалось для Пушкина гарантией окончательной независимости, последней, но незыблемой опорой. В принципе отрицая мятеж как средство переустройства мира, он не исключал его неизбежности и необходимости в обстоятельствах чрезвычайных. В последние годы дуэль оказалась для Пушкина узаконенной требованиями чести формой мятежа с оружием в руках.

К осознанию этой позиции он пришел не сразу — она сложилась в тридцатые годы. Но он последовательно шел этим путем с юности.

В южный период помимо общих категорий его тревожили и определяли его поведение вещи весьма конкретные. Странность его положения — первый поэт России и, соответственно, фигура общенационального масштаба, но при этом, по другой шкале, мелкий чиновник и нищий дворянин — порождала в нем острое ощущение опасности, ежеминутной возможности покушения на его достоинство. Для этого покушения не нужно было специальной злонамеренности. Достаточно было оценить его по второй шкале и отнестись к нему как к коллежскому секретарю двадцати одного года. Он это отлично понимал и исчерпывающе сформулировал: «Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое».

В Кишиневе он как бы вел превентивную войну. Он создавал себе репутацию бретера и, рискуя жизнью, неоднократно ее подтверждал потому, что защищал в себе достоинство поэта-свободолюбца и человека дворянского авангарда. Подоплекой его нелепой, на первый взгляд, ссоры с Рутковским было произошедшее накануне политическое столкновение.

Люди, отдаленно его знавшие, воспринимали этот стиль поведения только как проявление дурного характера. Декабрист Басаргин, человек умный и щепетильный, наблюдавший Пушкина в южный период — в Одессе и ранее, вынес ему такой приговор: «Я еще прежде всего этого имел случай видеть его в Тульчине у Киселева. Знаком я с ним не был, но в обществе раза три встречал. Как человек он мне не понравился. Какое-то бретерство, suffisance и желание осмеять, уколоть других. Тогда же многие из знавших его говорили, что рано или поздно, а умереть ему на дуэли. В Кишиневе он имел несколько поединков, но они счастливо ему сходили с рук». Характер у него и в самом деле был нелегкий, но отнюдь не все обладатели дурных характеров стрелялись тогда по нескольку раз в год.

Он не мог снести даже тени оскорбления потому, что, во-первых, осознавал себя Пушкиным, во-вторых, представлял группу дворян, которая была солью России.

Ф. И. Толстой-Американец

Рисунок Пушкина. 1823 г.

В канун южной ссылки его путь пересекся со зловещим путем графа Федора Ивановича Толстого, Толстого-Американца. Пушкин не без оснований считал, что Толстой распускал о нем оскорбительные слухи, и решил опровергнуть их дуэлью.

Федор Толстой — храбрец, шулер, остроумец, человек совершенно безнравственный — к тому времени уже убил на поединках нескольких противников. Предание приписывает ему одиннадцать смертей. Во всяком случае, сохранились точные мемуарные свидетельства о двух его дуэлях со смертельным исходом. Служа в гвардии, он в течение одной недели убил капитана Генерального штаба Брунова и прапорщика лейб-егерского полка Нарышкина. Причиной обоих поединков была его невоздержанность на язык, его склонность к острым и оскорбительным шуткам и сплетням. Дворянин Пушкин не мог пренебречь клеветой Толстого-Американца не только из-за личной обиды, но и потому, что тень не должна была лечь на поэта Пушкина.

Предстоящая дуэль с Толстым во многом определила его поведение. Толстой — великий дуэлянт, бретер-убийца, легко бравший на душу чужую смерть, превосходный стрелок и опытнейший поединщик — и на этот раз пустил бы в дело свое страшное искусство, тем более, что инициатором дуэли был Пушкин.

Эта скорая и неизбежная, по мнению Пушкина, встреча заставляла его непрестанно испытывать себя — не только часами сажая в стену пулю за пулей и укрепляя руку ношением железной трости, но и подставляя грудь под чужие выстрелы, вырабатывая ту особую психологическую сноровку, которая помогает дуэлянту вести себя у барьера максимально целесообразно, вырабатывая безотказный механизм поведения, свойственный профессионалам.

Неожиданная ссылка отодвинула события конца десятых годов. Привезенный в двадцать шестом году в Москву, Пушкин в тот же день отправил Толстому вызов, но прошедшее пятилетие притупило для него остроту оскорбления, а Толстой постарел и больше не жаждал крови. Катастрофа 14 декабря радикально изменила общую ситуацию и осветила прошлое новым светом. Стало не до сведения счетов — даже таких. По желанию Толстого они помирились.