Яков Гордин - Ермолов

Воспоминания Муромцева благодаря своей бесхитростности выглядят особенно убедительно. В отличие от напряженной патетики Норова и сосредоточенности Муравьева на собственно боевых эпизодах Муромцев естественным образом перемежает рассказ о жестоком кровопролитии неизбежными бытовыми сценами: «Накануне Кульмского дела мы, дравшись целый день, поздно вечером остановились в Пирне в королевском замке. Затопили камин, и Ермолов, сняв сапоги, поставил их сушить. Мы все дремали, как вдруг начинается канонада. Все вскочили, чтобы ехать. Алексей Петрович хочет надеть сапоги; оказалось, что один сгорел. Денщики, Бог знает, куда девались. К счастью, на рассвете отыскал я камердинера его Ксенафонта, и генерал надел сапог. Алексей Петрович бывал всегда в неприятном нраве, когда намочит ноги, и тогда адъютанты избегали входить к нему в комнату. Он зовет, никто не идет. Наконец адъютанты меня просят войти к нему. Я предварительно взял стакан чая, до которого Алексей Петрович был охотник. Вот, сказал генерал, ты меня любишь и не забываешь меня. Дурное расположение духа прошло, и адъютанты вошли к нему смело». И следом за этим анекдотическим случаем: «В это ужасно жаркое дело у меня были изранены пулями две лошади, но одну я тут же купил у раненого Обрезкова. Под Фон-Визином убито пять лошадей. Позицию отстояли. Дороги, по которым ретировалась вся армия от Дрездена, были нами защищены; в противном случае Бог знает что произошло бы. Подписали бы постыдный мир!»

Разумеется, недруги Ермолова прекрасно понимали, что признание его ведущей роли в кульмской победе и, стало быть, признание его спасителем армии поднимает военный авторитет Ермолова на высоту, труднодостижимую для интриг. Единственным средством хотя бы отчасти нейтрализовать последствия этого признания было выдвижение вперед еще рада претендентов на героическую роль. Что и было сделано.

Однако в данном случае интрига удалась только в малой степени.

По свидетельству Давыдова, узнав обстоятельства сражения, император Александр сказал: «Ермолов укрепил за собою гвардию».

Погодин сделал к тексту Давыдова любопытное примечание: «У меня слова эти приписаны великому князю Константину Павловичу. Сражение Кульмское решило судьбу кампании и погибель Наполеона. Государь был в восторге. На месте битвы он надел на победителя орден Св. Александра Невского, а великий князь Константин Павлович сказал: „Ермолов укрепил за собою гвардию“. До Кульмского сражения Ермолов имел гвардии только ad interim [58] Временно ( лат. ). ».

На Алексея Петровича обратили благосклонное внимание как австрийская императорская чета, так и прусский король.

С этого момента карьера Алексея Петровича, которую еще несколько недель назад он считал конченной, получила новый сильнейший импульс, равно как и его мечты о необыкновенном будущем…

У Давыдова приводится эпизод, свидетельствующий, что успехи Алексея Петровича — и прежде всего победа под Кульмом — базировались не только на его абсолютном мужестве, умении стремительно ориентироваться на поле боя и готовности «драться со всей жестокостию», но и на фундаментальном профессионализме, чего так не хватало большинству русских генералов-храбрецов: «Съехавшись с Остерманом среди дороги между Доной и Пирной и объявив ему об истинном движении союзников, поспешно отступающих в Богемию, Ермолов настоятельно требовал немедленного движения всего отряда на Петерсвальде. Как бы предчувствуя, что гвардии придется отступать в Богемии, Ермолов послал заблаговременно адъютанта своего Фон-Визина и состоявшего при нем лейб-гусара Мамонова для осмотра дорог. <���…> Ермолов, основательно изучивший классические страны: Саксонию и Богемию, и имевши при себе всегда карту Бакенбергера, объяснил по ней Остерману всю необходимость движения на Петерсвальде. „Прибыв лишь накануне из Гигсгобеля, где я обедал у Цесаревича (вряд ли случайное упоминание. — Я. Г. ), я еще короче ознакомился с этой местностью, которую уже хорошо знаю из походов великого Фридриха. Если вы направитесь на Максен, продолжал он, то весь отряд наш будет неминуемо окружен неприятелем и не избегнет совершенного поражения“».

В отличие от принца Евгения граф Остерман на всю жизнь сохранил благодарность Ермолову за Кульм.

Погодин рассказывает: «В одно из моих путешествий, кажется в 1846 году, мне случилось встретиться в Париже с женевским священником Каченовским, который передал мне, что старик Остерман, живший тогда в Женеве, велел ему непременно достать портрет Ермолова. Я тогда же передал это желание Алексею Петровичу и оно доставило ему большое удовольствие».