Илья Эренбург - Испанские репортажи 1931-1939

Бесспорно, пятидневное наступление принесло интервентам некоторые территориальные успехи, но оно не разбило сил республиканцев и не позволило итальянцам захватить военные стратегические центры. План итальянцев захватить до римского свидания какой-либо крупный пункт, имеющий политическое значение, можно теперь причислить к неосуществившимся мечтам: как и при предшествующих наступлениях противника, сила сопротивления республиканцев возрастает с каждым днем.

Мы можем еще раз отметить мужество молодой республиканской армии, которая, несмотря на материальное превосходство итальянцев, оказывает стойкое сопротивление и переходит в успешные контратаки.

Барселона, 28 декабря 1938

Год тому назад я ехал из Теруэля в Москву. Мне теперь кажется, что это было давно. Путь лежал через много стран. Предпраздничный Париж беспечно улыбался: это было до мюнхенского грехопадения, и французы тогда еще не знали всей меры добра и зла. Незадолго перед этим полиция раскрыла фашистский заговор: в центре Парижа нашли склады оружия. Парижане посмеивались, и куплетисты слагали песенки о «глупых заговорщиках в колпаках». Потом замелькали бледно-зеленые холмы Шампани. Был теплый день. Альткирхен мирно нежился на солнце со своими стрельчатыми крышами и прозрачными садами. Кто тогда думал в Альткирхене, что осенью город заполнит встревоженным гулом тихий вокзал и побежит по дорогам? Кто во Франции тогда думал о войне? Я проехал через Тироль. Вечером среди снега деревни светились, как пряничные домики, освещенные изнутри елочными свечками. В вагоне-ресторане толстый тиролец говорил соседу: «Все-таки Австрия самая спокойная страна на свете». Тогда еще была Австрия… Вена кокетливо охорашивалась: в витринах пестрели цветы, флаги, ярлычки шампанского. Чехословацкий пограничник играл с котенком. На вокзале суетились школьники с лыжами. Они не знали, что скоро их объявят немцами. Вечером, стоя в коридоре, я увидел огни одинокого дома и смутно подумал о чьем-то счастье. Поезд снова врезался в ночь. Неужели это было всего год назад?

Нет нужды перечислять события: они еще не стали историей. По радио мы слушали, как германские дивизии входили в Вену… Я видел чехов, потерявших города, работу, счастье. Я видел Париж в сентябрьские дни. Я видел его и в декабре. Давно на свободе фашистские заговорщики. В тюрьмах теперь сидят рабочие. С гневом, с презрением прочтут дети иного века о Европе 1938 года.

Через несколько дней люди в разных странах будут встречать новый год. На одну ночь они попытаются забыть унижения, тоску, страх. Им помогут грохот джаза, винный туман, условность границы во времени — «С Новым годом! С новым счастьем!»

«Я боюсь утром раскрыть газету», — сказала мне француженка. У нее сын двадцати лет. До сих пор она не научилась понимать язык газет, «перемена статута… новый карлсбадский ультиматум… угроза второго Мюнхена…» Она жадно читает, что сказал Муссолини в Карбонии, что пишут берлинские газеты о Клайпеде, что ответил Чемберлен Эттли — от этих лицемерных и загадочных слов зависит жизнь ее сына.

Мы живем среди человеческого несчастья, оно стало плотным, окутало города, как зимний туман. Недавно я встретил старого немецкого еврея, поросшего седой бородой, с глазами затравленной собаки. Он ехал в Парагвай. Его жену убили погромщики в Бреславле. Я спросил: «Почему в Парагвай?» Он покачал головой и не ответил. Он сам не знал, куда он едет и зачем. Он остался один на свете. Где-то на бумажку поставили визу, он даже не может ее прочесть. Сколько таких людей сейчас мечется по свету? Я все вспоминаю тот домик ночью с освещенными окнами… Может быть, люди, которые в нем жили, сейчас сидят на каком-нибудь полутемном промерзшем вокзале с ребятами, с узлами.

Я говорю не о политике, но о простых чувствах, из которых складывается жизнь миллионов людей. Когда-нибудь о бойцах интернациональных бригад напишут удивительные книги. За дело чужого народа они отдали жизнь. Как встретили уцелевших героев? С цветами? С мандатами на арест. В «странах свободы» — в Швейцарии, в Голландии — для них отвели тюремные камеры. Низкое время!

Я знаю в Париже бедную женщину, поденщицу. У нее лицо недоуменное и тусклое: заботы, приниженность, может быть, личное горе. У нее двое детей. 30 ноября, в день всеобщей забастовки, она пошла на работу: боялась потерять место. Я повторяю — у нее двое детей. Она получила 20 франков; эти деньги ей жгли руки; она отнесла их в «Комитет помощи испанским детям». Кто расскажет о том, что она пережила? Все высокие чувства теперь под запретом. Государство-левиафан требует от людей трусости, подлости, измены.