Дмитрий Минчёнок - Мадемуазель Ленорман

Мария Анна знала, что Бог есть, но знала это несколько отстраненно. Ей казалось, что Бог есть только до тех пор, пока о нем думаешь, но как только думать перестаешь, он сразу исчезает. Она была похожа на зерно, которое падает в землю, дает росток и не порывает своей связи с землей, не лишается глубинной мощи. Мария Анна ощущала свое начало, принадлежность части своей души чему-то страшному, необычному. Это давало ей возможность видеть мир не таким, каким его видело большинство.

Девочку часто мучили головные боли, которые предвещали либо грозу, либо ссору в семье. Она видела вокруг людских голов какое-то сияние, слышала что-то похожее на шепот, всегда предварявший речь одного из членов семьи. Этот шепот исходил из голов людей. Она не сразу поняла или догадалась, что слышит их мысли.

Мария Анна узнавала о приближении рассвета не по крику петуха и не по вороньему гомону. Ей казалось, что она слышит шорох солнца, выбирающегося из громады океана, чтобы осветить тот мир, в котором она жила.

Девочка видела у человека не одну, а две тени, и одна всегда указывала на состояние его здоровья и предсказывала будущее этому человеку.

Она никогда не испытывала желание поделиться с кем-либо своими странными ощущениями. Мария Анна знала, что мир чудеснее, чем он кажется. Человек может полететь, если захочет, вода может превратиться в золото, если вылить в котел толику лошадиной мочи, бросить два пучка крапивы, перемешать с землей и трижды плюнуть. Все это нужно совершить при полной луне.

Мария Анна сама толком не знала, откуда в ней живет это знание. Кто поселил в ней его? Нашептала ли долгими лунными ночами одна из ее нянек, либо это знание вошло с молоком матери?

Когда девочка немного подросла, она столкнулась с отчуждением. Сверстники ее не признавали, боялись и сторонились. Она росла одинокой, и никто не видел ее играющей в обычные детские игры. Как правило, девочка сидела, забившись куда-нибудь в угол, и думала о чем-то своем, держа в руке горсть земли.

Ей нравилось бродить вокруг их дома, ходить по дорожкам, высматривая что-то свое. Иногда она не появлялась к обеду, а возвращалась лишь поздно вечером и безропотно сносила положенную ей порцию наказания.

Трехлетнее обучение в приходской школе при церкви Нотр-Дам-Бон-Секур оказало на нее решительно не то воздействие, которое ожидал ее отец. Она научилась разговаривать со святыми, как с реальными людьми. Девочка спрашивала и как будто что-то слышала в ответ. Она приобрела себе множество новых подчиненных в том царстве, во владение которым потихоньку вступала.

Ее мать довольно поздно и с некоторым чувством ужаса заметила, что дочь обладает вполне выраженными необычными способностями и свойствами, которые еще немного, и можно было бы называть сверхъестественными. Так, казалось, дочери был совершенно неведом страх темноты. Она никогда не плакала и не пугалась, когда за тяжкие провинности ее запирали в большой темной комнате, смело спускалась в омут черного глубокого подвала, где, по уверениям няньки, жила нечисть и куда не осмеливались ходить дети постарше даже с фонарем. Она никогда не натыкалась в темноте на острые предметы или углы, невесть откуда колющие или режущие других детей или взрослых. Она умела видеть в полной темноте, как кошка, пользуясь каким-то шестым чувством (так думала ее мать) или, наоборот, обладая особым зрением, не похожим на зрение простых смертных (так думал ее отец).

На самом деле девочка не столько видела, сколько слышала дыхание, неясный шепот или свист, исходящий от разных предметов. И с этим ничего нельзя было поделать. Первое время она сама пугалась этого, а потом привыкла и научилась относиться к этому как к неведомой игре, игре с кем-то невидимым, кого она ничуть не боялась, хоть он и был весьма могущественным. Этот кто-то подарил ей необычные свойства — вот все, что она про себя знала, но чувствовала, что его подарки на этом не закончатся и все самое интересное впереди.

Мария Анна видела чужими глазами и слышала чужими ушами. Даже на ощупь мир преображался, и обыденные предметы как будто меняли свои очертания и фактуру. Поверхность гладкого стола вдруг делалась более шероховатой, чем обычно, когда его гладили нежные девичьи пальцы, или предельно острый нож вдруг начинал неожиданно тупеть, и она могла сколь угодно сильно нажимать на лезвие и проводить по нему пальцем — кожа ничего не чувствовала и была столь же непроницаемой и не поддающейся сверхострому лезвию, как будто оно становилось деревянным.