Шон Макглинн: Узаконенная жестокость: Правда о средневековой войне

В своей книге я стремлюсь представить результаты недавних исследований, в том числе и моих собственных, в более доступной форме, чтобы значительно расширить круг читателей и ясно показать, что жестокость и насилие в эпоху средневековья являлись не просто результатом изуверства со стороны необузданной солдатни, обуянной неуемной жаждой крови, или не только следствием гнусных приказов рыцарей-отщепенцев, чье поведение не свойственно основной массе благородного воинства. Эти проявления крайней жестокости я подробно объясняю в рамках сиюминутного и общевоенного контекста. По географическому и хронологическому размаху — с охватом всей эпохи Средневековья и крестовых походов на Ближний Восток — я считаю свой труд первым в ряду книг, посвященных такой важной теме.

Свирепость и бесчеловечность средневековой войны общепризнаны и общеизвестны; и все же наряду с таким осознанием в головах людей еще теплится, продолжает жить идея рыцарства как важной и влиятельной силы средневековых конфликтов. В книге я показываю, что подобные представления не отражают реальность того далекого времени. Что касается практического аспекта войны, то рыцарству и без того уделяется чересчур много внимания, а ведь фактически оно представляло собой небольшую, порой едва различимую грань эпохи. Малькольм Уэйл в своем труде «Война и рыцарство: война и аристократическая культура в Англии, Франции и Бургундии в конце средних веков» / War and Chivalry: Warfare and Aristocratic Culture in England, France and Burgundy at the End of the Middle Ages (1981) утверждает, что рыцарство для знати оставалось (с чем я, за некоторыми исключениями, поспорил бы) действенной военной силой на протяжении всего периода Средневековья. Но для мирного населения оно было, как я рассчитываю показать, неуместным. Рыцарство являлось своего рода культом и кодексом для весьма малочисленной элиты общества, оно не предназначалось для масс, вовлеченных в процесс войны, будь то обычные солдаты или мирное население.

Кроме того, в книге уделяется внимание не столько рыцарству, сколько методам ведения войны, суровой реальности военного времени и участи гражданского населения. Главы, в которых описываются факты зверств, содержат вступления с краткими пояснениями о главных, ключевых операциях того или иного конфликта — битвах, осадах или походах — и об их роли в рамках общей военной стратегии противников. Так, с моей точки зрения, можно уяснить подоплеку актов насилия в свете доминирующей военной необходимости.

Не менее важно и то, что зверства, описанные средневековыми хронистами, не являлись просто выплесками монашеских гиперболизаций, замешанных на религиозном символизме. Скорее (несмотря на несомненные преувеличения при описании многих эпизодов), они отражают суровую реальность и брутальность средневековых методов ведения войны, которым следовали виднейшие представители «благородного» рыцарства. Ради достижения своих целей они могли пойти на любые меры, сколько бы при этом крови ни пролилось.

Когда я только завершил работу над книгой, то прочитал очерк Джорджа Оруэлла. В своих воспоминаниях о Гражданской войне в Испании в 1930-х годах он с присущими ему блеском и проницательностью описывает события конфликта, изобилующие фактами зверств и жестокости. Его заметки послужили эпиграфом к книге, они превосходно резюмируют мои выводы.

Шон Макглинн,

Октябрь 2007

12 февраля 2002 года Карла дель Понте, прокурор Международного трибунала ООН по бывшей Югославии, обвинила Слободана Милошевича, бывшего лидера Сербии, в «средневековой жестокости», проявленной в кровавой драме, которая охватила республики бывшей Югославии в 1990-х гг. По мере того как все мы в течение почти целого десятилетия смотрели тревожные телевизионные репортажи об этой войне (а заодно еще стали свидетелями геноцида в Руанде), я был поражен тем, насколько же все-таки мало с течением времени изменилась сама война. У меня часто вызывало сомнение распространенное мнение о том, что в начальные века истории современной Европы произошла революция в военном деле. Охотнее я бы принял мысль, что поворотным пунктом в ведении военных действий стала промышленная революция конца XX столетия. И все же в бывшей Югославии мы стали свидетелями таких эпизодов, которые гораздо лучше подошли бы для страниц средневековых хроник. Например, при осаде Сараево сербы использовали обезьян для доставки боеприпасов и продовольствия войскам, засевшим в холмистой местности вокруг города. С этих высот осаждающие обстреливали ракетами преимущественно мирное население. Сельская местность подвергалась настоящему разорению. На всем своем кровавом пути солдаты жгли, убивали, грабили и насиловали; на местах стертых с лица земли деревень клубился черный дым, толпы беженцев целыми семьями покидали родные места после жестоких этнических чисток. Нередкими были случаи массовой резни. Например, в Сребренице зверскому уничтожению подверглись тысячи мусульманских мальчиков и мужчин. [1] Подобная однобокая трактовка событий в Югославии весьма характерна для западноевропейского менталитета. Получается, что сербские националисты — само исчадие ада, а другая сторона (косовары) — совершенно невинные жертвы. На самом деле косовары-националисты творили не менее кровавые и гнусные жестокости, чем сербские националисты. — Прим. ред.