Ольга Дмитриева - Елизавета Тюдор

«Мы сдираем с налогоплательщиков семь шкур! — патетически восклицали депутаты. — Мы не осматриваем раны королевства, а отдираем с них едва поджившую коросту». Никогда прежде речи депутатов не были так резки, а их поведение столь вызывающим, как при обсуждении вопроса о «добровольных дарах» королеве в ее последних парламентах. Поистине, времена изменились, и те мальчики, которые в 1588 году готовы были с легкостью отдать жизнь за свою королеву, повзрослев, уже не хотели жертвовать ради нее своими кошельками. Циник Макиавелли не преувеличивал: люди скорее простят вам смерть собственных родителей, чем потерю состояния. Когда в 1601 году во время дебатов о субсидии некий депутат Хайден решил пристыдить своих чересчур прижимистых собратьев и высказался в том смысле, что королева имеет право распоряжаться собственностью своих подданных, его попросту ошикали: «Вся палата затопала и засмеялась». Дальше было еще хуже. Изумленный Роберт Сесил впервые в своей жизни стал свидетелем того, как палата общин совершенно отбилась от рук: распоясавшиеся депутаты демонстративно кашляли, заглушая ораторов, и даже плевались. Королеве, естественно, доложили об этом. Ее министр предпочел говорить лишь о безответственном поведении депутатов, но Елизавета не собиралась закрывать глаза на существо проблемы: это оплевывали ее финансовую политику.

Однако, несмотря ни на какую критику, английские парламентарии не произвели переворот в деле государственного управления и не уничтожили налогов. Пошумев, они, как всегда, вотировали субсидию, которая как-никак шла на общее благо. Настоящим же камнем преткновения в отношениях парламента с королевой грозили стать торговые монополии. «Они отдают общественные доходы в частные руки, — кричали депутаты. — Нет другого акта королевы, который был бы более вреден ее величеству, ненавистен подданным и опасен для государства, чем акт, дарующий монополии… Монополии тормозят торговлю, так как люди не решаются производить товары и торговать без разрешения владельцев лицензий».

Елизавета особенно болезненно воспринимала антимонопольную кампанию. Дело было не только в доходах, извлекаемых казной из торговли монопольными патентами, но и в том, что право даровать их было священной прерогативой короны. Королева с большей легкостью отказалась бы (если бы могла) от самих монополий, чем от своего права, — это был удар по самолюбию, затрагивавший достоинство «леди-суверена». Серьезность вызова, как всегда, заставила ее собраться и в который раз продемонстрировать свое умение управлять парламентом. Скандал из-за монополий в 1597 году она сгладила всего несколькими точно взвешенными фразами. Сначала, чтобы охладить пыл депутатов, указала им, в какую деликатную сферу они вторгаются: она надеется, что ее верные и любящие подданные не посягнут на ее прерогативу — лучший цветок в ее саду и самую ценную жемчужину ее короны — и оставят дело на ее усмотрение. С другой стороны, она пообещала, что сама разберется во всем и отменит те патенты, которые приносят вред, — для этого будет достаточно ее собственной прокламации и не понадобятся акты парламента. Доверчивые парламентарии, успокоенные ее обещаниями, разъехались по домам на четыре года, в течение которых она ввела еще тридцать новых монополий! Она лгала беспардонно, но то была ложь от безысходности.

На сессии 1601 года все повторилось сначала — всплеск негодования и ее обещания, которым уже не верили. Палата вышла из повиновения и твердо решила принять закон против монополий. Возмущенный Сесил заявил: «Я был членом этой палаты в шести или семи парламентах, но никогда не видел ее в таком беспорядке. Это больше походит на грамматическую школу, чем на парламент». Когда стало ясно, что депутаты не поддадутся на уговоры министров, королева снова выступила на сцену. Она вызвала к себе спикера и милостиво поблагодарила палату общин за заботу о благе государства, пообещав отменить патенты: «Она никогда не соглашалась даровать что-либо, что было бы злом само по себе. А если в нарушение ее пожеланий творилось какое-нибудь зло, она сама примет незамедлительные меры к его исправлению». Елизавета была слишком опытна, чтобы дважды прибегать к одному и тому же трюку, поэтому спустя три дня она действительно издала прокламацию, отменив восемь монополий. В эйфории от своей, пусть частичной, победы депутаты уполномочили своих представителей поблагодарить ее величество. 30 ноября 1601 года королева приняла их во дворце Уайтхолл и произнесла свою последнюю публичную речь, вошедшую в историю как «Золотая речь». Она как будто чувствовала, что это ее последняя возможность обратиться к депутатам публично и запечатлеть свой образ в их памяти таким, каким она хотела. Мерно и с достоинством она начала говорить: «Уверяю вас, что нет государя, который любил бы своих подданных сильнее Нас или чья любовь могла бы затмить Нашу. Нет такой драгоценности, которую я предпочла бы этому сокровищу — вашей любви, ибо я ценю ее выше, чем любые драгоценности или богатства: они поддаются оценке, а любовь и благодарность я считаю неоценимыми. Господь вознес меня высоко, но славой своей короны считаю я то, что управляю, пользуясь вашей любовью… И я не хотела бы жить дольше, чем пока я буду видеть, что вы процветаете, и это — мое единственное желание… Наше королевское достоинство не потерпит того, чтобы Наши пожалования оказались тяжелы для народа и угнетение получило привилегии под предлогом Наших патентов. Действительно, услыхав об этом, я не знала покоя, пока не исправила положение. Могут ли те, кто так угнетал вас, пренебрегая своим долгом и Нашей честью, надеяться избежать наказания? Нет. Господин спикер, я заверяю Вас, что… желаю, чтобы все ошибки, беспокойство, неприятности и притеснения, чинимые этими плутами и негодяями, недостойными имени подданных, не остались без заслуженного наказания…