Олег Смыслов - Богоборцы из НКВД

А 25 мая он снова обращается с ходатайством, и всё к тому же Менжинскому: «…Начался уже 10-й месяц моего ареста (с 17 августа 1930 г.), а в ходе моей жизни не произошло никаких перемен и лишь в ходе моих болезней последовало ухудшение. В настоящее время я настолько изнурён, что затрудняюсь двигаться, стоять и даже говорить. Припадки удушья, иногда совместно с обморочным состоянием участились, и всякий раз после них делаюсь совершенно разбитым и словно немыслящим. Лишение существенных потребностей слишком велико, и все мои мысли фиксированы на одном вопросе: когда же наконец окончатся мои скитания по тюрьмам и ссылкам, продолжающиеся вот уже 9 лет? Особенно трудно обходиться без необходимых медицинских применений (массажа, банок, клизмы и др.), без постоянного ухода, без соответствующего питания и пользования открытым воздухом. За всё время ареста я ещё ни разу не видел солнца. Мне приходится положительно подвизаться, сидя в камере. Мои 20-минутные прогулки (точнее — сидение у тамбура, ведущего в каменный подвал) по условиям тюремной жизни обычно совершаются между 10–11 'Л ночи, да и то с перерывами. Угнетает также изоляция, лишение права переписываться с родными и получать от знакомых пищу. Каждый день, проведённый в тюрьме, действует на меня убийственно, причём сознание своей полной невиновности невольно вызывает тревожную мысль, что как будто бы я являюсь каким-то отверженным человеком, от которого необходимо во что бы то ни стало избавиться. Это, в свою очередь, окончательно подрывает весь организм.

Расстроенное здоровье и преклонный возраст не позволили бы мне со всею серьёзностью и чуткостью отнестись к роли осведомителя, взяться за которую предлагал тов. Е. А. Тучков. Нечего и говорить, что подобного рода занятия несовместимы с моим званием и к тому же несходны моей натуре. Не сомневаюсь, что в результате роль осведомителя сменилась бы на роль мученика не своего и непосильного дела. Так случилось, что неожиданный поворот беседы в эту сторону не дал мне возможности в несколько минут охватить всю сложность положения вещей, посмотреть на меня объективно. В голове пронеслась вереница бессвязных мыслей, и я не сумел отдать себе в них отчёта. И лишь потом, когда собрался с мыслями и сосредоточил внимание на ряде поставленных себе вопросов, невыполнимость означенного предложения стала очевидною.

Об этом я считал нужным предупредить Евгения Александровича, когда он ещё находился в Свердловске, и с этой целью обращался два раза к дежурному надзирателю с просьбою пригласить в мою камеру следователя тов. Костина, участвовавшего при беседе; но его, по сообщению надзирателя, в Учреждении не оказалось…»

Митрополит Пётр (Полянский) мужественно отклонил предложения Тучкова (надзирающего за ним на Урале) дать подписку о сотрудничестве с органами в качестве осведомителя. После же самой беседы его частично парализовало, не считая болезни цинги и астмы. Результатом стал новый срок: 23 июля 1931 года Особое Совещание ОГПУ выслушало «дело» митрополита, которое рассматривали в порядке постановления президиума ВЦИК СССР от 9.06.27 года. «Постановили: Полянского-Кругацкого Петра Фёдоровича заключить в концлагерь сроком на пять лет. Считая срок с момента вынесения настоящего постановления». Абсолютно без зачёта года, проведённого в одиночке.

Кстати сказать, 19 августа рекомендации Агранова и Тучкова были отправлены администрации Екатеринбургской тюрьмы. В служебной записке, в частности, говорилось: «…Полянского (Крутицкого) Петра Фёдоровича, осуждённого к заключению в концлагерь… просьба содержать под стражей во внутреннем изоляторе…»

Не будучи услышанным, подлинный патриарший местоблюститель, в надежде на чудо, пишет Менжинскому следующее трагическое послание, датированное уже 20 ноября 1932 года: «Согласно объявленному мне постановлению Особого Совещания при Коллегии ОГПУ от 23/ УП-1931 г. я должен отбывать своё наказание в концлагере. Между тем вот уже третий год содержусь в предварительном заключении, подвергаясь мучительным лишениям и ограничениям. Так как, во 1-х, причины, вызвавшие столь неожиданную катастрофическую развязку при всей своей уважительности, о чём я неоднократно писал Вам, не приняты во внимание, так как, во 2-х, моё стремление через искреннее и чистосердечное раскаяние в своей идеологической погрешности обеспечить себя доверием со стороны Советского Правительства и тем улучшить своё положение, несмотря на инициативу и обнадёживание т. Костина, по-видимому достигай обратной цели — угнетающей отброшенности, среди которой теперь живу, и так как, в 3-х, в течение продолжительного времени не получаются результаты ни относительно моего заявления датированного сентябрём на имя Особого совещания; ни относительно замены концлагерного заключения ссылкой, о чём я имел некоторые основания думать после разговора с тт. прокурором и начальником УСО, то, покорно склоняясь пред обстоятельствами, ставлюсь в необходимость обратиться к Вам с просьбой не отказывать в возможной поспешности к отправке меня по назначению…»