Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка

– Женя распространяет нехорошие слухи, – сказал Коба, – будто ее Павлушу отравили.

Конечно, Коба это придумал. Женя, как все мы, жила в страхе. И боялась только одного – что он о ней вспомнит.

Коба с усмешкой продолжал:

– Но если поверить, что Павлуша действительно был отравлен, то, скорее всего, – выдержал паузу, – …ею! Обычная история. Путалась с другим мужчиной, захотела избавиться от мужа. Недаром после смерти Павлуши тотчас выскочила замуж за этого мужика. Именно так считают товарищи чекисты и настаивают на ее аресте. Я не имею права ее защищать. Ты поезжай вместе с ними. Это такое дело… семейное. Проследи, чтоб все прошло без их обычной грубости, чтобы сделали вежливо. Сидеть она, конечно, будет в особых условиях…

Я пошел. Боже, как я его ненавидел. Но пошел! Пошел!

Мы с офицером НКВД в штатском подошли к квартире. Позвонили. Дверь открыла очаровательная девушка. В руках у нее была книга.

– Можно Евгению Александровну? – спросил офицер.

Она крикнула:

– Мам, к тебе!

Раздался голос Жени:

– Кто там?

– Какие-то два гражданина, – сказала девушка и ушла обратно в свою комнату.

Вышла Женя. Постарела…

Офицер, стараясь быть вежливым, проговорил очень тихо:

– Гражданка Аллилуева. Вы арестованы. Вот постановление. – И протянул бумагу. – Обыск сделаем в ваше отсутствие. Одевайтесь, возьмите теплые вещи и двадцать пять рублей на всякий случай.

– Да, я уж давно собралась… – И крикнула: – Доченька… я пошла.

Та высунулась из комнаты, все еще не понимая:

– Мам, ты куда?

– Туда. Запомни, девочка: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, в наше время они рядом, – засмеялась, чмокнула дочь в щеку. В чем была, почти бегом, мимо меня и оперативника, – к входной двери. Выскочила на лестницу…

Я помнил и про Савинкова, и про моего соседа. Рванулся за ней. Успел. У самых перил, когда она уже перегибалась, схватил ее. Молча боролись. Оперативник стоял остолбеневший. Билось в руках сильное тело, а я шептал бессвязно:

– Жить надо! Разве можно… У вас дочь…

Она смотрела безумными глазами. Сказала:

– Он хотя бы зверь. А ты ничтожество, Фудзи! Ты – никто, ты – его плевок. Неужто не стыдно, ведь ты старый человек. Пусти, не буду.

Я отпустил. Она молча стала спускаться в сопровождении офицера. Я остался стоять у квартиры. Там, в машине, ее ждали еще двое.

Точно не помню, но, кажется, через месяц он посадил Анну Сергеевну, родную сестру Нади.

Я был у него на Ближней, когда в комнату вбежала Светлана. Она, видно, только что приехала, даже не сняла пальто.

– Папа, тетю за что?! Ну так же нельзя!

– Знала слишком много, болтала слишком много. Это на руку врагам. Никогда меня об этом не спрашивай. – Добавил любимую присказку: – Есть у нас особое ведомство. Оно и нас с тобой арестует, если партии это понадобится.

Он был щедр. Вскоре партии понадобились родственники уже первой его жены.

Он отправил в ссылку Джоника Сванидзе, сына расстрелянных им Алеши и Марии Сванидзе.

Вся посвященная Москва (то есть партийная, литературная, научная элита) говорила (конечно, исключительно с близкими) об этих арестах, повторяя с ужасом: «Неужели снова тридцать седьмой год?»

В это время он не пустил меня в Париж. Окончательно сделал меня специалистом по своей семье…

Помню, я сидел у него на Ближней, дело было еще до убийства Михоэлса. Мы выпили «сока», как он называл молодое грузинское вино.

И Коба заговорил:

– У тебя есть дочь, а у меня… то ли есть, то ли нет. Я ведь ее очень любил. Но она… – Он махнул рукой. – Ты не знаешь, это было в начале войны… – (Откуда мне знать, если я тогда…) – Васька на своей бардачной квартире познакомил ее с писакой, ловким говоруном, жидом, конечно. Ты представляешь, моя скромница Светанька в своих детских полуботинках без каблуков пошла танцевать с ним. Жиду сорок лет, и он – главный ебарь Москвы. Мне Лаврентий сообщил поговорку о нем: «Мужья на Каплера не обижаются» – стольких выеб! Она с ним начала встречаться!

В глазах у Кобы стояли слезы! Но я-то понимал, как после вечно пьяного брата, мрачного отца, тупых речей соратников этот блестящий говорун должен был ее потрясти!

– Тогда было не до нее. Разгар войны. Я опомнился, когда Лаврентий принес распечатки ее телефонных разговоров. Моя дочь… еще девочка… целуется в темных подъездах с сорокалетним мерзавцем. И сама по телефону бесстыдно беседует с ним об этих поцелуях! Встречаясь с ней, негодяй пересказывает романы американских-засранских писателей! Читает стихи расстрелянного антисоветчика Гумилева. Ты понимаешь, этот шпион… – (Коба привычно произвел его в шпионы), – планомерно развращал ее, причем сперва «идеологически»! – Его желтые глаза горели. – Я позвал ее. Пришла с нянечкой. Тут я и сказал… не мог сдержаться… понимал: нужно сдержаться… не смог! Сказал ей! Слышавшей от меня только нежности! «Страна воюет, люди гибнут на фронте, а моя дочь занимается блядством». Ты бы видел ее лицо… Ну что?! Ведь правда! Няня-дура лицо закрыла: «Да что же вы говорите такое!» А моя зло молчит. Я ей: «Мне все известно! Твои телефонные разговоры – вот они где!» – Коба похлопал по карману. – «Твой сукин сын – английский шпион, арестован». Знаешь, что услышал в ответ? «А я люблю его!» – Он посмотрел на меня с ненавистью. – Я впервые… ей!.. пощечину! Ну а как же! Ну, что же!.. Месяц молчала. Гада отправили в лагерь! Нужно было его расстрелять… но нельзя. Маменькин характер, кто знает, что она выкинет… Представляешь, я ее боялся! Велел передавать ей, как бы тайно, весточки от него – дескать, жив. Так боялся! Но она скоро замуж выскочила… До сих пор гадаю – по любви или чтоб мне больнее? Потому что выбрала интеллигента и жида. Когда мне объявила, я ей сказал: «Черт с тобой, делай что хочешь!» Но велел не приводить мужа ко мне в дом. Родила от него сына…