Алексей Вульфов: Повседневная жизнь российских железных дорог

В Бологое идешь из «отдыхаловки» к поезду мимо так называемой ротонды — паровозного депо самого первого образца, выполненного по проектам архитектора Желязевича. Николай I, впервые увидев такую же ротонду на станции Спирово, воскликнул по-французски: «Это храм! Это пантеон!» Ротонда представляла собой каменное здание в виде кольца диаметром в 60 метров с тоннельным заездом внутрь, через которое «локомотива» заходила на поворотный круг, чтобы изменить направление движения или заехать на деповское стойло. Рабочие, выполнявшие должность «круговых», поворачивали круг посредством бревна, налегая на него всем телом и, должно быть, не без «Дубинушки». У них и прозвище в депо было соответствующее — «бурлаки». Наверху ротонды имелся обтекаемый железный купол с отверстием посередине для выхода дымов и с козырьком от дождя. Кирпичная основа бологовской ротонды в основном уцелела, причем на ней растроганно замечаешь следы былых украшений и разных архитектурных росчерков — всякие выложенные бровки над дугами окон, какие-то полуобвалившиеся башенки, фигурные карнизы — тени века своего…

Купол, конечно, давно разрушен. Рельсов тоже никаких нет, но в остальном — цела ротонда, до сих пор кажет свой темный, закопченный временами кирпичный круг, словно какой-то доисторический амфитеатр, — а ведь бомбили немцы Бологое до тридцати раз в день, и после каждого налета на станции камня на камне не оставалось, только дымилось жуткое «рагу» из скрученных рельсов, кусков кирпичной кладки, горящих остовов вагонов и шпал, перевернутых паровозов. А вот эти николаевские камни уцелели. Возвышались такие ротонды в Спирово, Бологое, Окуловке, Малой Вишере (там они тоже уцелели в войну) над настоящей лесной пустыней, словно города каких-то неземных пришельцев, возведенные в отрешенной глуши, как в мире ином. Сюда, в этот мир, вместе с чугункой, с блеском аксельбантов инженерских мундиров и веселым топотом вечерней мазурки пришла цивилизация — и строго воплотилась навеки в неулыбчиво роскошных каменных сводах, напоминая собою о Петербурге, в который ведет дорога, о «соединенных как бы воедино» двух столицах, о незыблемой глыбе имперской державы…

Отлично помню старые, первозданные будки обходчиков — стояли они на полянах у полотна вдоль дороги одна за одной, абсолютно одинаковые, из розового кирпича, с садочками и стандартными витыми оградками, как декорации детского сказочного спектакля. Ночью, бывало, мелькают эти будки за окном электровоза полузаметными застенчивыми пятнами абажуров и желтых ламп в узких окошках почти на каждом километре, дружным рядком идут справа по ходу движения от Москвы на Питер — ныне их почти вовсе нет, брошены, разрушены, растасканы на кирпич. Мы, бывало, вздыхали по каждой порушенной, проезжая, пока не сбились со счета потерь. Смотрелись они неброско — а ведь совсем не того облика стала дорога, утратив их… А уж когда во время очередной «реконструкции» магистрали варварски снесли при тогдашнем начальнике дороги Комарове старый вокзал в Окуловке, поуничтожали старомодно выразительные блокпосты с изящными балконами, даже не оглянувшись на возраст их и историю, совсем сделалась первая русская магистраль чужой, сторонней, утратила привычный отзыв в душе… Словно напоказ выставила равнодушие самой к себе, к своему историческому достоинству — ширпотребной одинаковостью облика, случайной плебейской эклектичностью, какими-то уродливыми заборами чуть не во всю длину дороги, заколоченными окнами старых зданий, напоминающими навек закрывшиеся глаза…

Первая железная дорога России Петербург — Москва (только так читается ее название, ведь именно с Петербурга начинается отсчет верст — и в служебном, и в символическом смысле) стала и первым самобытным выражением чугунки. Ничего подобного Россия прежде не видывала: деповские ротонды, лирообразные стрелки (действительно похожие то ли на музыкальную лиру, то ли на какой-то пышно распустившийся цветок), водонапорные башни-столпы («водяные дома»), перекрестья мостовых пролетов, буквально летящие над реками, эстакады и каменные лестницы, вновь возведенные пристанционные храмы, прямоугольники казенных зданий, густо дымящие, сыплющие искрами и свистящие локомотивы, сверкающие медными кольцами котлов и трубами — диковина!

Наконец, большие вокзалы с протяженными навесами и колоннадой перронов («Станция походила на волшебный замок», — пишет в своих воспоминаниях один из строителей дороги инженер А. И. Штукенберг) так называемого островного типа, то есть расположенные между главными путями. Пассажиры, пообедав в станционном буфете в Бологое или Твери, иной раз путали поезда, теряясь, где направление на Москву, а где на Питер. Меж столицами был сооружен, по сути, целый город длиной в 600 верст, выстроенный на долгие века в духе казенной николаевской эстетики — но, безусловно, эстетики, а не «типового проекта», присущего гораздо более поздним временам.