Алексей Марков - Что значит быть студентом - Работы 1995-2002 годов

Регулирование половой жизни могло быть и несколько более гибким. В случае серьезных «отклонений» от «нормы» (гомосексуализм, садомазохизм, педофилия и т. п. [308] Перечисляя несопоставимые, с точки зрения современной медицины, психологии и общественного мнения, сексуальные ориентации в одном ряду, автор никоим образом не выражает этим личного отношения к ним. ) медики рекомендовали мастурбацию как меньшее зло, понимая нереалистичность пожизненного воздержания [309] См., напр.: Голосовкер С. Я. О половом быте мужчины. С. 13–16. . Безусловно, этот «либерализм» не противоречил парадигмам мышления эпохи.

Имели ли дискуссии о студенческой сексуальности сугубо «репрессивный» оттенок? Следует, по-видимому, согласиться с М. Фуко, что само беспрестанное обсуждение «запретной темы» создавало новые источники удовольствия — самим фактом «говорения», признания, науки сексуальности [310] Foucault М. Op. cit. Р. 94–98. . Конструировались новая личность и новые отношения микровласти в российском обществе. На первый взгляд кажется противоречием соседство самого либерального в тогдашнем «развитом мире» семейного законодательства [311] И не только семейного: тот же гомосексуализм в СССР, в отличие от большинства западных государств, до 1934 года не преследовался как преступление. и рассмотренного выше типа мышления о сексуальной жизни. Загадка отчасти разрешается в рамках того же дискурса: «исправление» возможно через медицинскую и гигиеническую пропаганду и надзор советской «пролетарской» общественности. Вспоминается идея «паноптикума Бентама», которую неоднократно анализировал Фуко [312] Foucault М. Surveiller et punir. Naissance de la prison. Paris, 1975. P. 228–264; Idem. L’entretien // Bentham J. Le panoptique. Paris, 1977. P. 9–31. . В рамках языка просветителей человек оказывался достаточно «прозрачен» и управляем доводами разума. Насколько советские специалисты и сами студенты оказались близки к этому взгляду на мир 150 лет спустя? Вопрос вдвойне непрост, поскольку родившиеся во второй половине XIX столетия социальные науки, по существу, вернулись к картезианской логике Просвещения (либо продолжили ее победное шествие): прояснение горизонтов бессознательного — в широком смысле — ради осознанного управления им [313] Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук / Пер. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой. СПб., 1994 (фактически репринт московского издания 1977 г.). С. 343–356, 392–404. . С другой стороны, значительно повлиявшая на русских интеллектуалов Серебряного века философия Ф. Ницше осуществила глубокую критику новоевропейского рационализма и, в частности, подновленного кантианства представителей социальных наук [314] О влиянии Ницше на русскую культуру и философию см.: Nietzsche in Russia / Ed. by Rosenthal B. G. Princeton; New Jersey, 1986. P. 127–145, 275–311, 331–354; Эткинд A. M. Указ. соч. С. 18–24 и др. . Возможно, поэтому подспудная тревога за успех эксперимента присутствует и во многих из цитированных выше текстов. Тот же Д. И. Лacc позволил заподозрить себя в снисходительном отношении к мастурбации; еще более «либерален» казанский врач С. Я. Голосовкер, утверждавший, что последствия мастурбации, хоть и нежелательны, но менее опасны для общества, чем беспорядочная половая жизнь, чреватая заражением венерической болезнью [315] Голосовкер С. Я. О половом быте мужчины (Выпуск «Казанского Медицинского Журнала»), Казань, 1927. С. 10, 13, 15–16. . За стремлением создать общество «половых скромников» (А. Б. Залкинд) угадывается беспокойство перед «джином из бутылки», которого невозможно контролировать. Эта «раздвоенность» — критика «буржуазности» и викторианский дух — предопределила двусмысленность студенческих практик сексуальной жизни, отмеченную еще в статье Ш. Фицпатрик [316] Fitzpatrick S. Sex and Revolution. P. 255–256. . Студенты часто рассматривали свое сексуальное поведение как ненормативное, в то же время будучи весьма «умеренны» (с современной точки зрения, конечно) на практике. Осмысливая интимную жизнь как аспект публичной сферы, учащиеся одновременно конструировали себя как индивиды. Соответственно эта индивидуальность существенно отличалась от «католической» в Западной Европе (и, вероятно, от протестантской): она реферировалась не к теологическим нормам и не к сугубо «научному» дискурсу, но к общественно-государственному интересу , менявшемуся в зависимости от обстоятельств и корректировавшему марксистскую картину мира. Допустимо предположить, что эта специфика была во многом предопределена православием, под влиянием которого оформился «жизненный мир» населения России, а также тем сложным синтезом, который обустраивал мир практик российских образованных слоев начиная с эпохи Петра I. Развивать здесь эту чересчур общую декларацию нам не представляется ни уместным, ни доказательным. Отметим лишь, что будущая элита сталинской эпохи, существенно повлиявшая на особенности процессов индивидуализации в 1930–1950-е годы, конструировалась именно в университете и институте периода нэпа [317] О дальнейшей эволюции субъекта в России см.: Kharkhordin О. The Soviet individual: Genealogy of a dissimulating animal. .