Алексей Марков - Что значит быть студентом - Работы 1995-2002 годов

По своей сути 1918/19 учебный год в Петрограде — как, впрочем, и в Москве — представляет собою один из ключевых моментов в эволюции студенческой самоидентификации. Столкновение студенчества и его лидеров с первыми шагами Советской власти по реализации программы народного университета — открытого и доступного широкой публике, не требующего предварительного гимназического образования и подконтрольного «советской общественности» (что в российских условиях обернулось жестким государственным контролем) — поставило перед ними проблему ассимиляции и одновременно вытеснения «простодушных» новичков, не имевших сколько-нибудь четких представлений о «коде» студенческого поведения. При этом первоначальные попытки Наркомата просвещения привлечь старое студенчество на свою сторону путем раздачи внутриуниверситетских привилегий не увенчались успехом — сотрудничество с властью, тем более направленное против профессуры, не отвечало студенческим традициям [97] McClelland J.C. Bolshevik Approaches to Higher Education, 1917–1921 // Slavic Review. 1971. V. XXX. № 4. P. 823–825; Fitzpatrick Sh. The Commissariat of Enlightenment. Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, 1917–1921. Cambridge, 1970. . Кроме того, само оно привело бы к утрате корпоративной автономии, не говоря уже об автономии университета. Приток «чужаков», обязанных своим социальным продвижением новому режиму, первоначально казался угрозой самому существованию корпорации. Глухо об этом упомянуто в отчете С. Жабы; отчетливо проговорено в воспоминаниях «красных студентов» [98] Жаба С. Указ. соч. С. 9, 24–25, 26–27; Красное студенчество 1929. № 11. С. 26–29; На штурм науки: Воспоминания бывших студентов факультета общественных наук Ленинградского университета / Под ред. В. В. Мавродина. Л., 1971. С. 21, 60. . Однако до прямого конфликта между двумя «фракциями» не дошло: «новички» еще не были сплочены усилиями государства, а также его политических структур и оказались легко уязвимы и для быстрого усвоения правил игры, когда это было возможно, и для вытеснения из университета, при ином развитии событий [99] Жаба С. Указ. соч. О «методах» ассимиляции см.: На штурм науки. С. 75–79, 135–136. . Именно в этот период чаще, чем обычно, вспоминают о «бунтарском духе» студенческой традиции [100] См: Жаба С. Указ. соч. С. 18, 20, 23, 26, 55–56, 61. . Кроме того, в студенческом самосознании окончательно оформился новый важный фактор, о котором еще недавно, в 1905 году, трудно было даже помыслить: профессорский лозунг автономного университета, автономного не только от государственного, но и от всякого общественного контроля, объявлялся общим наследием, знаменем и лозунгом дня. В 1905 году студенты следовали противоположным путем: они открыли университет для собраний и дискуссий политиков, интеллигентов и рабочих, стремясь к «слиянию» его с обществом и превращению в «народный» [101] О перипетиях лозунгов «автономного» и «народного» университета см. в работах: McClelland J.С. Autocrats and Academics: Education, Culture, and Society in Tsarist Russia Chicago; L., 1979; Fitzpatrick Sh. The Commissariat of Enlightenment…; Гусятников П. С. Революционное студенческое движение в России. 1899–1907. М., 1971; Матвеев М. И. Студенты Сибири в революционном движении. Томск, 1966; Иванов А. Е. Высшая школа России в конце XIX — начале XX века. М., 1991. Иванов А. Е. Демократическое студенчество в революции 1905–1907 гг. // Исторические записки. 1982. № 107. С. 171–225. Иванов А. Е. Университеты России в 1905 г. // Исторические записки. 1971. № 88. С. 114–149. .

Почему или, вернее, как произошел этот поворот? Был ли он связан с «политикой» в узком смысле слова? Полагаем, что помимо снижения — весьма относительного — студенческого радикализма в 1907–1917 годах, и, возможно, в значительно большей степени, здесь прослеживается та же логика: угроза студенческой идентичности казалась отнюдь не абстрактной, «народный» университет грозил затопить и без того поредевшее студенчество, игнорируя его код поведения и связанные с ним традиции. Сверх того, формирующаяся каста студентов-«бюрократов» («общественников»), подобно профессуре, стремилась к стабильности, гарантировавшей статус и связанные с ним привилегии. Будучи, до известной степени, «хранителями традиции», вольно или (скорее всего) невольно они должны были способствовать повороту. Наконец, лозунг «автономного» университета соответствовал способу мышления и действий студенчества как корпорации; причем его не нужно было «изобретать» — он давно использовался студентами инструментально против старой автократии и постоянно звучал в дискурсе профессуры. Новый элемент групповой идентичности позволил также в риторике и на практике закрепить компромисс с профессорской корпорацией против большевиков, определяя свою принадлежность к единой традиции и давая общий лозунг дня. Таким образом, он отражал своего рода конвенцию, достигнутую путем согласования интересов и взаимных уступок в сложных условиях революции и Гражданской войны.