Вадим Роговин - Партия расстрелянных

Понимая, что его судьба будет решаться не Президиумом ЦИК, на имя которого апелляция официально направлялась, а лично Сталиным, Бухарин, по сути, адресовал последнему все свои просьбы и аргументы. Вместе с тем он сознавал, что его заявление будет проходить через руки целого ряда людей. Поэтому оно было начисто лишено того сокровенно-доверительного тона, в котором было выдержано отосланное им тремя месяцами ранее личное послание Сталину. По этим же соображениям в заявлении отсутствовали какие-либо указания или намеки на лживость и вынужденность признаний. Повторяя формулу, прозвучавшую в его последнем слове: «Я стою на коленях перед родиной, партией, народом», Бухарин далее приводил весь набор трескучих официальных штампов: «Могучая страна наша, могучие партия и правительство провели генеральную чистку. Контрреволюция раздавлена и обезврежена. Героическим маршем выступает отечество социализма на арену величайшей во всемирной истории победоносной борьбы. Внутри страны, на основе сталинской Конституции, развивается широкая внутрипартийная демократия. Великая творческая и плодоносящая жизнь цветёт». Этот набор панегириков и общих мест, как бы извлечённых из очередной передовой «Правды», понадобился Бухарину для того, чтобы просить о предоставлении ему возможности «хотя бы за тюремной решёткой принять посильное участие в этой жизни».

Стараясь выбрать наиболее убедительные выражения, доказывающие, что у него «в душе нет ни единого слова протеста» (очевидно, как по поводу того, что творится в стране, так и по поводу всего, учинённого над ним самим), Бухарин заверял: «Более чем годичное пребывание моё в тюрьме заставило меня столько передумать и пересмотреть, что от моего преступного прошлого, к которому я отношусь с негодованием и презрением, не осталось ничего… Я внутренне разоружился и перевооружился на новый, социалистический лад… Старое во мне умерло навсегда и бесповоротно. Я рад, что власть пролетариата разрушила всё то преступное, что видело во мне своего лидера и лидером чего я в действительности был».

Думается, что едва ли кестлеровский Рубашов, выполнивший предназначенную ему роль на процессе, но сохранивший остатки личного достоинства, стал бы прибегать к такому дополнительному унижению. Бухарин же до последнего своего часа был озабочен тем, чтобы любой ценой сохранить себе жизнь. Для этого он избрал последний диалектический приём. Соглашаясь с суждениями Вышинского о том, что «за мои преступления меня нужно бы расстрелять десять раз», он всё же убеждал, что расстреливать его не следует, так как «прежний Бухарин уже умер, он уже не существует на земле… У меня сохранились знания и способности, вся головная машина, деятельность которой была раньше направлена в преступную сторону. Теперь эта машина заведена на новый лад… Поэтому я осмеливаюсь взывать к вам, как к высшему органу правительства, о пощаде, мотивируя это своей работоспособностью и апеллируя к революционной целесообразности… Дайте возможность расти новому, второму Бухарину — пусть он будет хоть Петровым — этот новый человек будет полной противоположностью уже умершему. Он уже родился — дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы».

Таким образом, извещая о своей «смерти» как человека, обладающего самостоятельным мышлением, Бухарин заверял Сталина, что готов предоставить себя в его полное распоряжение в качестве «головной машины», способной исполнить любые его приказы. Не питая далеко идущих иллюзий о способности Сталина к милосердию, он уверял: «Если бы мне была дарована физическая жизнь, то она пошла бы на пользу социалистической родине, в каких бы условиях мне не приходилось работать: в одиночной камере тюрьмы, в концентрационном лагере, на Северном полюсе, в Колыме, где угодно, в любой обстановке и при любых условиях… Я постараюсь всеми своими силами доказать вам, что этот жест пролетарского великодушия был оправдан» [138] Известия. 1992. 2 сентября. .

В свете этого красноречивого документа можно сделать следующие предположения: полемика на суде с Вышинским была предпринята Бухариным, во-первых, с целью доказать Сталину нелепость обвинений, компрометирующих само сталинское «правосудие». Во-вторых, чтобы устранить и тень сомнения, которая могла возникнуть у Сталина, в том, что какие-либо из инкриминируемых ему преступлений действительно имели место. В-третьих, чтобы убедить Сталина в том, что он, Бухарин, проявил послушание и последовательность в главном пункте: признании того, что любая оппозиционная деятельность ведёт к самым страшным преступлениям, и тем самым выполнил заданную ему роль, за что вправе надеяться на дарование ему жизни.