Вадим Роговин - Мировая революция и мировая война

Думается, что обеспокоенность Сталина реакцией общественного мнения касалась прежде всего восприятия пакта не советским народом, в чьём «одобрении» тоталитарный диктатор был уверен, а западными «друзьями СССР» и международным коммунистическим движением, которому было особенно трудно воспринять столь разительное изменение советско-германских отношений. Впрочем, уже в ближайшие дни в советской печати появились широковещательные заявления о «дружбе между двумя народами».

Договор и протокол были подписаны на второй встрече, состоявшейся тем же вечером.

Советско-германский договор являлся уникальным дипломатическим документом с точки зрения его подготовки. При его выработке был начисто проигнорирован конституционно-правовой механизм формирования внешней политики. От разработки этого важнейшего документа, определявшего судьбы Советского государства, были отстранены не только Верховный Совет и правительство СССР, но и Центральный Комитет ВКП(б). Даже большинство членов Политбюро узнало о содержании пакта только после его подписания. Договор и дополнительный протокол готовились в обстановке строжайшей секретности только Сталиным и Молотовым. Сами эти документы явились продуктом волевой импровизации, при их подготовке полностью отсутствовала научная проработка коренного изменения внешнеполитического курса страны.

Примерно такими же путями шла подготовка к заключению пакта в Германии. Всё это подтверждает справедливость утверждения Черчилля о том, что «только тоталитарный деспотизм в обеих странах мог решиться на такой одиозный противоестественный акт» [562].

Договор о ненападении был заключён сроком на 10 лет. Его главные положения гласили: «Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами» [563].

Сами по себе эти положения выглядели безобидно и «миролюбиво». Это дало основание «Правде» в передовой статье, опубликованной 24 августа, назвать пакт «инструментом мира» и «мирным актом», который «будет способствовать облегчению напряжённости в международной обстановке» и «делу всеобщего укрепления мира». Вслед за этими заверениями, полностью опрокинутыми событиями, развернувшимися через неделю, «Правда» выделяла ещё один аспект договора: «Вражде между Германией и СССР кладётся конец… Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета» [564]. Таким образом, не только советский народ привычно отождествлялся со сталинской кликой, но такое же отождествление проводилось между гитлеровской кликой и немецким народом. Кроме того, данные положения объясняли отсутствие ранее «дружбы» между СССР и Германией не насаждённым в последней фашистским режимом, а происками общих «врагов» обеих стран.

Более адекватно и в то же время цинично суть договора была охарактеризована спустя год в передовой статье «Известий», посвящённой первой годовщине подписания пакта. Здесь говорилось, что «наличие этого и последовавших за ним политических и экономических соглашений между СССР и Германией обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке. Оно обеспечило ей также существенную помощь в разрешении стоящих перед ней хозяйственных задач. Что касается Советского Союза, то наличие прочных дружественных отношений с Германией помогло ему осуществить свои государственные задачи в районах своих западных границ (так именовались экспансионистские действия сталинской клики.— В. Р. ) и облегчило Советскому Союзу проведение своей основной линии во внешней политике — линии соблюдения нейтралитета в происходящей войне» [565].

Тезис об обеспечении Германии «спокойной уверенности на Востоке» отлично передавал смысл договора о ненападении, превратившегося, по существу, в договор о взаимопомощи, позволивший Германии вести агрессивную войну не только против Англии и Франции, но и против других девяти стран Европы.

В речи, произнесённой 3 июля 1941 года и обращённой фактически не только к советскому народу, но и к своим будущим союзникам в войне, Сталин счёл нужным уделить значительное место оправданию заключения советско-германского пакта. «Я думаю,— сказал он,— что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп» [566]. Фарисейство и лживость этой тирады заключались не только в том, что Сталин умолчал о главном: прикрываясь пактом и грубо нарушая нормы международного права, СССР не соблюдал декларированного нейтралитета, а своими военными действиями фактически участвовал вместе с «извергами и людоедами» в войне против Польши. Кроме того, пакт гарантировал нейтралитет СССР только в том случае, если Германия станет «объектом военных действий со стороны третьей державы» [567]. Таким образом, в строгом смысле слова пакт не обязывал СССР соблюдать нейтралитет в ситуации, когда Германия выступала в роли агрессора. Указанная формулировка сознательно оставляла открытым вопрос о том, кто начал или спровоцировал военные действия.