Ги Бретон - От Анны де Боже до Мари Туше

И потому он сообщил жене, что не возражает, если ей придется оказать милости тому, кто этого требует. Супруга подчинилась без пререканий, потому что была женщиной чистосердечной, а тех, у кого чистые помыслы, трудно судить за поступки.

Дав согласие, она немедленно потребовала:

— Идите же скорее за моим мужем!

Однако, хорошенько поразмыслив, Ле Дэн сообразил, что освобождение узника может не понравиться королю, и испугался.

— Я сейчас же пошлю своего слугу, — заверил он даму.

Слуга, которому Ле Дэн сказал несколько слов на ухо, отправился в тюрьму, где ждал несчастный дворянин, и задушил его…

Слух об этом преступлении очень скоро распространился по Парижу. Но вдова, зная о расположении короля к ее «дружку», сочла за лучшее не заявлять протеста. Лишь через пятнадцать лет после смерти Людовика XI она затеяла процесс против брадобрея. В результате Ле Дэн, как, впрочем, и его слуга, был повешен <���Народ отнесся с одобрением к этой казни и даже распевал по этому поводу куплеты.>.

Многие пытаются противопоставить образу Людовика XI, погрязшего в разврате, образ короля, мучимого богобоязнью, чуть ли не суеверного, и столь набожного, что иначе, чем коленопреклоненным, увешанным бесчисленными образками святых и возносящим молитвы, его и представить невозможно.

На самом деле оба этих образа не являются взаимоисключающими. Тот же Дре дю Радье сообщает, что «распущенность Людовика XI нисколько не мешала ему проявлять набожность, которой он предавался с тем большей охотой, что это вовсе не мешало пользоваться всеми радостями жизни».

И добавляет: «Он то требовал, чтобы в указанное место доставили приглянувшихся ему женщин, то давал всевозможные зароки и совершал паломничество в святые места»…

Шалости короля забавляли не только простой люд. Князья из царственных домов развлекались этим не меньше. Карл Орлеанский, например, сидя у себя в Блуа и пописывая баллады, очень любил послушать очередные сплетни из Плесси-ле-Тур.

Как-то вечером, когда один из собеседников выразил сочувствие Шарлотте, по-прежнему томившейся в Амбуазе, другой в ответ на это произнес фразу, которую потом повторил Ф. де Коммин:

— Королева, конечно, не из тех, кто может доставить удовольствие, но женщина она добрая.

Карл Орлеанский расхохотался.

Увы! У бедняги герцога не было ни малейших сомнений в том, что его собственная супруга, Мария Клевская, увлекалась живущими в замке молодыми людьми ничуть не меньше, чем Людовик XI увлекался девицами.

Миниатюрная герцогиня, которой герцог годился в дедушки — он был старше ее на сорок лет, — выросла при Бургундском дворе, имевшем репутацию самого развращенного на Западе. Внешне это была маленькая обаятельная блондинка, носившая расшитые золотом платья и высокие конусообразные головные уборы. Она обожала борзых, украшения и меха. Она сочиняла поэмы, полные нежности и грусти. И как тут было не влюбиться в Марию всем этим молодым людям, которыми окружил ее герцог?

Все вокруг за ней ухаживали, и она не хотела никого обидеть.

Нечего и говорить, что столь благородный характер не мог не доставить ей некоторых хлопот. Так, в один прекрасный день она, к изумлению своего мужа, родила дочь. Какое-то время все со страхом ждали, что теперь бедняга наконец раскроет глаза и осознает свое несчастье. Но нет, маленькая плутовка сумела найти слова, которые не только успокоили герцога, но и наполнили его чувством законной гордости.

Людовик XI все это знал и лишь посмеивался про себя.

Однако когда в 1462 году Мария Клевская произвела на свет мальчика, отцом которого был ее кастелян Рабаданж <���Малерб писал: «Было бы безумием похваляться принадлежностью к старой аристократии, ибо чем она старее, тем сомнительнее. Достаточно было одной похотливой женщины, чтобы нарушить чистоту крови Карла Великого или Людовика Святого. И тот, кто считал себя потомком этих великих героических личностей, на самом деле, быть может, происходил от какого-нибудь кастеляна или скрипача…»>, королю стало не до смеха. Потому что этот ребенок, которого Карл Орлеанский без колебаний признал своим, становился наследником Орлеанского дома. Было ясно, что со временем Людовику XI придется считаться с его существованием. До полного осознания случившегося король дошел, когда его пригласили стать крестным отцом новорожденного. Прибыв в Блуа, он позволил себе несколько колких замечаний, смысл которых был ясен любому, но только не Карлу, после чего король вместе со всеми последовал за крестником к купели. Во время церемонии крещения младенец обмочил рукав королевского камзола. У Людовика XI это вызвало страшный гнев. Как человек суеверный, он увидел в случившемся дурное предзнаменование для своего потомства.