Мэтью Андерсон - Петр Великий

Его проезд через прусскую территорию большого интереса или энтузиазма в правящих кругах не вызывает. Официальное отношение к приему посольства в Кенигсберге было высказано курфюстом: «Мы должны согласиться с желанием Петра предпочесть проехать, сохраняя полное инкогнито, без необходимости говорить с нами или прибывать к нашему двору, так что мы можем оставаться свободными от трудностей, которые иначе могли бы иметь с ним» [18] Forstreuter, Preussen und Russland, p. 177 fn. . В Голландии и Англии официальное внимание, уделенное ему, больше напоминало любопытство, чем какое-либо другое чувство, которое мог бы вызвать факт, что этот причудливый индивидуум, визитер почти из другого мира, был фигурой реальной политической важности. В Вене вопрос о церемониале обсуждали больше месяца, пока посол не представил свои верительные грамоты императору Леопольду I. Самый активный интерес к русскому царю проявил папский нунций, который надеялся обратить в римское католичество сначала Петра, а вслед за ним и его подданных.

Великое посольство не только представило Петра официальной Европе, но и позволило европейцам бросить первый поверхностный взгляд на российского правителя. Их реакция, как и у их правительств, была смешанной и зачастую равнодушной. Энергия царя и любопытство, вместе с, видимо, врожденной интеллигентностью, вызывали восторг. С другой стороны, развязность манер, его сильное увлечение спиртным (поразительное даже по стандартам того некритического века) и судороги, которые искажали его лицо в моменты напряжения (на это он был обречен до конца своей жизни), — все это делало его в чем-то похожим на дикаря, однако дикаря мощного и интересного. «Царь очень высок, его черты лица — прекрасные, и его фигура очень благородная», — писала вдова курфюрста Ганноверского после встречи с ним в Германии. «Он имеет большую живость ума и готов давать весьма остроумные советы. Но, ко всем преимуществам, которыми природа обеспечила его, остается только пожелать, чтобы его манеры были хоть чуть-чуть менее грубыми». Она очень удивилась, узнав, что русские, танцуя, принимали кости кита в корсетах немецких дам за ребра, «и царь поразил ее высказыванием, что немецкие дамы имели дьявольски жесткие кости» [19] Цит. по: E. Schuyler, Peter the Great, I, 285–286. . В Англии епископ Солсбери пришел к выводу, что Петр «предназначен природой скорее быть судовым плотником, чем великим князем», и продолжал комментировать: «Но после того я часто виделся и много общался с ним, я восхищаюсь глубиной предусмотрительности Бога, который поднял такого безудержного человека к настолько абсолютной власти над такой большой частью мира» [20] N. Luttrell, A Brief Historical Relation of State Affairs from September 1678 to April 1714 (Oxford, 1857), IV, 407–408. . Гоффман, австрийский представитель в Лондоне, сообщал в Вену: «Говорят, что он намеревается цивилизировать своих подданных на манер других наций. Но из его действий здесь нельзя предположить какое-либо другое намерение, чем сделать их всех моряками; он общался почти исключительно с моряками и уехал таким же застенчивым, каким и прибыл» [21] Цит. по: E. Schuyler, Peter the Great, I, 307–308. . Конечно, было бы ошибкой считать, что эта знаменитая поездка существенно изменила идеи Петра или очень расширила его интеллектуальные горизонты. Наука и политические идеи Западной Европы, даже формы правительственных и административных методов едва удостоились его внимания. Но ее богатство, производительная мощь, военная и особенно военно-морская сила, после личного знакомства очень сильно запечатлелись в его мозгу. Его намерение, смутное, но непреклонное, заполучить для России некоторые из этих преимуществ для проведения своих реформ стало теперь сильнее, чем когда-либо.

Петр думал из Вены отправиться в Италию, возможно, также и во Францию, но все эти планы были разрушены, когда в конце июля 1698 года пришло письмо от князя Федора Ромодановского, которого он назначил московским воеводой при своем отъезде, с тревожными новостями относительно очередного восстания стрельцов. Петр, все еще в неведении относительно истинной ситуации в своей столице, сразу же пустился домой, не отдыхая ни днем, ни ночью. Но в дороге через Польшу новыми посланиями его заверили, что восстание подавлено и трон его спасен. В начале сентября он вернулся в Москву.

В основе возобновленного волнения стрельцов лежала широко распространившаяся и глубоко укоренившаяся антипатия россиян не только к политике Петра, но и к самой атмосфере его правления. Его желание строить флот, его дружба с иностранцами, и в особенности огромное влияние, которое оказывал Лефорт, его европейское платье, поездка на Запад, одним словом, его полное и категорическое отклонение от традиционного поведения, надлежащего для православного царя, — это все вызывало у народа подсознательный страх и негодование.