Станислав Куняев - Шляхта и мы

Ну, во-первых, слово «геноцид» при обсуждении едвабненской трагедии звучало в польской прессе много раз. А во-вторых, что такое – «усмирение»?

А в-третьих… Перечитал я все, что написал до сих пор, и задумался: да, подзалетели поляки, как никогда в своей трагической истории. И на чем поскользнулись? На еврейской крови, которая никогда не высыхает, потому что у нее «особый» состав. Недаром, когда я побывал в Америке в 1990 году, то нашел в газете «Лос-Анджелес тайме» от 4 мая слова раввина Ицхака Гинзбурга, защищавшего четырех еврейских убийц палестинской девушки в одной из арабских деревень: «Должно признать, – писал Гинзбург, – что еврейская кровь и кровь не евреев имеют разную цену». Вот этого поляки и не учли… Не учли еще и того, что евреи нигде и ни при каких обстоятельствах не признают себя виноватыми. Ни за «насаждение коммунизма в Польше», ни за то, что «Христа распяли».

Какое счастье, что русские люди, пережившие времена Урицкого, Свердлова, Ягоды, Агранова, Френкеля, Бермана, Фирина, Раппопорта и других генералов ГУЛАГа, ни в годы войны и оккупации, ни во времена сталинской послевоенной диктатуры, ни в эпоху безвластия на рубеже 80—90-х годов не устроили ни одной своей Едвабне! А они ведь имели на это мстительных ветхозаветных прав не меньше, но, может быть, больше, нежели шляхта. Какое облегчение, что у нас этой областью жизни заведовало государство – безликая машина, не обладающая ни светлыми, ни темными страстями. Ну что оно делало? Разогнало Антифашистский комитет, расстреляло 13 человек (не потому, что евреи, а потому, что на Крым посягнули), пошумело насчет космополитов, кого-то уволили, кто-то по пятому пункту не прошел в вуз или на повышение по службе. Кто-то получил инфаркт, кто-то инсульт… Ну разве эти государственные казенные репрессии можно сравнить с тысячами сожженных заживо, расчлененных, забитых лопатами? Премьер-министр Польши Ежи Бузек вслед за несколькими историками заявил с некоторым облегчением, что убийство в Едвабне «не было совершено от имени государства ». Но ведь это еще ужаснее, если не расстреливают в затылок по государственному приказу, а сжигают живьем по велению сердца!"

Наши еврейско-демократические СМИ очень тревожились в конце 80-х годов: а не будет ли погромов в переходный период крушения советской власти (ведь власть наша всегда защищала штыками еврейскую интеллигенцию «от ярости народной»). Шоумены взывали к властям о якобы неизбежных погромах не без оснований: чуяла кошка, чье мясо съела. Но было уже поздно. Сословия, которые могли разжечь пламя «русского Едвабне», в основном были сведены с белого свету красным террором, репрессиями, притеснениями, были принуждены к историческому компромиссу, а кто выжил, вроде Олега Васильевича Волкова, – те уже состарились, и ветхозаветная жажда возмездия угасла в их душах. Их же сыновья и внуки, выросшие и воспитанные при советской власти, как правило, вышли в люди, стали «средним классом», и если их сердца иногда и саднило от обиды за своих предков, то все равно это были уже не их личные обиды, и чувств, этими обидами рожденных, не хватало, чтобы вступить на тропу возмездия. Да и наиболее исторически подкованные из них все-таки вспоминали 37-й год и кампанию против космополитов, с удовлетворением осознавая, что как-никак, а часть исторического долга само государство взыскало с палачей и обидчиков их отцов и дедов. А на оставшуюся часть долга уже можно было махнуть рукой. К тому же наше православное христианское чувство смягчало жажду мести. Мы же не католики и не протестанты, которые в той же Ирландии вот уже четыре века никак не угомонятся и смириться с тем, что произошло с их пращурами, до сих пор не могут.

В 1944 году в первую годовщину разгрома варшавского гетто Юлиан Тувим написал статью «Мы, польские евреи», опубликованную тогда в Лондоне. Она давно лежала в моем архиве, и когда я ее просматривал, то всегда несколько недоумевал, что поэт обвиняет в страданиях своего народа не столько гитлеровских расистов, сколько кого-то другого. И лишь сейчас, внимательно вчитавшись в текст, я понял, что он обвиняет в холокосте свою родину. «Я не делю поляков на породистых и непородистых, я предоставляю это расистам – иностранным и отечественным», «моя ненависть к польским фашистам глубже, чем к фашистам других национальностей», «я делю поляков на антисемитов и антифашистов »… Однако примечательно, что Тувим не желает вдуматься в то, почему поляк, сражающийся в рядах Армии Крайовой, может одновременно быть и антифашистом и антисемитом, что бывало на каждом шагу.