Григорий Померанц: По ту сторону своей идеи

Теория этносов стоит того, чтобы ее понять. По своему образованию Гумилев тюрколог; жизнь племен, кочевавших между Китаем и Европой, он знал профессионально и до какой-то степени сроднился с ними. Однажды я увидел его в коридоре Института востоковедения и спросил: "Лев Николаевич, почему вы симпатизируете Чингисхану?" Он ответил мне: "Чингисхан не любил стукачей".

Впоследствии я нашел у О. Латтимера некоторые сведения, пояснившие эту реплику. Китайская дипломатия плела интриги, натравливая племена друг на друга и не давая им объединиться для набега. Во время одной из междоусобиц была похищена жена Темучина (будущего Чингисхана). Он отбил свою подругу, но так и не смог узнать, от кого зачат ее первенец. Свою обиду Темучин не простил и всю недюжинную волю посвятил одной цели: создать небывалый по мощи союз кочевников и уничтожить очаги коварства, очаги вселенского зла - центры оседлой цивилизации. Это тот подлинный нравственный пафос, с которым простодушные варвары повсюду обличали рафинированные цивилизации; в словах пророков о Вавилонской блуднице звучит та же страсть.

Теория этносов переносит в область идей то, что варвары делали мечом. Историю Индии и Китая она рубит на куски по мере очередных набегов. С точки зрения Гумилева, китайцы и индийцы до V-VI вв. - это одни этносы, а после другие. Единства великих культур, покоривших своих завоевателей, для него не существует. Идеи и символы не очень много значат. Решает пассионарность, страстность. Когда пассионарность гаснет, этнос, созданный ее энергией, разваливается. Теория не объясняет, почему Будда, свободный от страстей, наложил более глубокий, долгий отпечаток на Азию, чем Чингисхан и Тамерлан, почему потомки Чингисхана стали буддистами в Китае и мусульманами в Иране? Христианство Гумилев уважал как народную религию России, как веру отцов, но не понимал вселенского пафоса Нового Завета и приписывал Христу антиеврейские высказывания (например, риторическая фраза "Дьяволу вы поклоняетесь" толковалась им буквально). Сквозь его теорию этносов просвечивает отвращение к "пролетарскому интернационализму", слитое с отвращением к фактически сложившейся русско-еврейской амальгаме в правящей элите 20 - 30-х годов. Это довольно распространенные настроения, легко прочитывающиеся и в трудах другого крупного мыслителя, Лосева. Отсюда тяготение к отрицательным примерам еврейского участия в истории, часто воображаемым. Л. Н. Гумилев не только теоретик этнических страстей; он замечательный пример этих страстей.

На теорию этносов также повлияли отголоски идей евразийства, Шпенглера и Макса Вебера. Невозможно строго установить, вполне ли самостоятельно Гумилев выстроил свою теорию пассионарности или просто пересказал, на свой поэтический лад, сухую веберовскую теорию харизмы. Сходство поразительное: пассионарий (страстный зачинатель нового) - аналог веберовского харизматического вождя. Консорция (подобие брака по страстной любви) аналог группы учеников пророческих, маршалов Наполеона и т.п. Переход от консорции к инерционной конвиксии - аналог "рутинизации харизмы" (первый папа, апостол Петр, получил харизму от Христа; остальные наследуют ее по должности). Однако не менее существенно различие: Вебер объясняет некоторые исторические явления, Гумилев дает, как некогда Маркс (и вслед за ним Плеханов), "монистическое" объяснение истории. Такое объяснение превращает науку в идеологию. Но идеология этносов также глубоко интересна.

Творчество Гумилева всем своим страстным тоном, всеми своими гиперболами и даже передержками вводит в недра двух процессов: этнического сопротивления глобализации и сопротивления малых народов формированию больших наций. Поэтический слог Гумилева позволяет почувствовать - а это больше, чем понять, - почему тутси и хуту, сербы и хорваты убивают друг друга, почему не щадят ни своих, ни чужих жизней чеченцы. На одной из встреч в Швейцарии, слушая горячую речь хорватки, настаивавшей на том, что она хорватка, а не югославка, я вспоминал Гумилева. Но его теория этносов заводит в тупик, когда мы начинаем искать выход из порочного круга кровной мести. Она становится ложной, когда превращает описание некоторых случаев исторического процесса во всеобщий закон. Здесь мы должны выйти на уровень бесстрастия, побеждающего страсти, на уровень духа, парящего над различиями букв, символов духовности. И в этом споре интересны возражения, с которыми я столкнулся на "круглом столе" в Горном доме, о котором уже упоминал.