Все это понимало оно и принимало меры, но меры частные, нерешительные: то выпишет иностранцев и поселит их в немецкой слободе, то пробует заводить фабрики, то введет в часть войска новый строй, оставя другую при старом, то даже пошлет молодых людей учиться за границу, но они оттуда не воротятся; с ними повторится то же, что было с Котошихиным, не нашедшим в России ничего, кроме предметов для осмеяния, что было с Хворостиным, который говорил, что в «Москве жить скучно, в Москве люди глупы». Правительство московское то немцев оденет в русское платье, то русских заставит ходить по-польски, и все это без системы, без настойчивости: сегодня за табак режут носы, завтра его позволят, а послезавтра опять запретят. Общество тоже смутно сознавало, что ему многого не достает: жаловалось на страсть к посулам приказных людей, на монополию иностранцев; были и такие, которые подумывали о просвещении; в «школах» заиконоспасских [1]находились ученики, в домах появились гувернеры-поляки; еще в начале XVII века рассказывают об одном Головине, ходившем по вечерам, тайком, учиться по-латыни; и в царские хоромы, и в боярские стали заходить не только фряжского дела вещи, но и фряжские куншты (европейские картины), стали заходить и кое-какие книжки в переводе с польского и латинского, появились и театральные представления, появились «Куранты» [2], первые наши ведомости; «цифирь» и «землемерия» не были таким странным делом для наших предков, как это иногда представляют. Послы наши за границей не только вникали во взаимные отношения европейских государей, на что они были, надо признаться, первостатейными мастерами, – чем более мы узнаем старых наших дипломатов, тем более имеем право гордиться ими, – но и вглядывались в чуждые для них нравы и обычаи. Все это было – повторяем – случайно, частно, служило знамением потребности в новом, но к новому не приводило. Кн. М. М. Щербатов делает любопытный расчет, из которого выходит, что если бы не было Петра, естественным порядком, не предполагая никаких колебаний, Россия только в 1879 г. была бы в таком положении, в каком была в 70-х годах прошлого столетия. Как ни приблизителен его расчет, но в сущности он едва ли много отклоняется от правды. Мы шли бы медленно, постепенно; пословица: «Семь раз отмерь, один раз отрежь» – лучший девиз Московского государства, и подле нас усиливалась бы Швеция, которой предел положен был только на полях Полтавы, и выросло бы другое государство, которому, если бы не было Петра, вероятно, досталась бы на долю вся Польша, без раздела. Что бы было тогда? Но Петр явился, и явился – великое историческое счастие – именно в ту минуту, когда все было готово и когда появление его было наиболее нужно. Воспитался он не в Кремлевских палатах, не посреди царского этикета чинного XVII века, а на вольном воздухе своего Преображенского, в соседстве Немецкой слободы; рано стал царем, но царь он был опальный: льстецам было нечего делать в Преображенском, их место было в Кремле, там они и вертелись; в Преображенское же шли недовольные и указывали на недостатки существующего. О воспитании Петра не заботились и потому не дали ему в учителя многоученого Симеона Полоцкого [3], который познакомил бы его с тонкостями богословия, научил бы немного по-латыни и по-польски, как выучил его братьев, и дубовыми стихами воспевал бы его добродетели в панегириках; дали же ему учителем добродушного и неглупого дьяка, который, показывая картинки, пробудил в нем любознательность – все, что он мог сделать; остальное сделала гениальная русская натура, которая сумела всех обратить себе в учителей и которой одного намека было достаточно для того, чтобы идти вперед и самой все узнавать. Такое самообразование положило печать на всю жизнь. С детства привыкший отыскивать источник для удовлетворения своей любознательности, Петр сохранил эту привычку на всю жизнь и всю жизнь учился. С этою привычкой поехал он за границу: там – источники знания, но добиться до них надо самому, и он привык сам до всего доходить, сам все узнавать, и результаты его самообразования были изумительны: он и корабли строил, и артиллерию изучил, и зубы дергал, и во всем он сам мог экзаменовать, и все он сам мог показать. Такая обстановка детства развила в нем врожденную способность узнавать людей помимо внешних отличий, находить каждому занятие, соответствующее его способностям: оттого в редкую историческую эпоху мы встречаемся с таким количеством способных людей, употребленных именно на свое дело. Но воздавая каждому должное, Петр с каждого требовал работы непрестанной: он по своему опыту знал, что может сделать человек, и требовал, чтобы каждый сделал все, что мог сделать. Подобное требование было тяжело для общества, привыкшего быть в «нетях» и укрываться при вызове на службу всевозможными способами. Петр же требовал от людей своего времени другой службы, чем требовалось прежде: прежде требовали только явления на службу, когда служба была нужна при «ратных вестях», по очереди в Москву, что не было службою трудною, а воеводство считалось даже льготою: оно было средством покормиться. Петр же вел войну 21 год; ему люди были нужны постоянно, и старое начало пожизненной службы он обратил в действительность: служба стала тяжелее, раздался ропот. К тому же он потребовал и службы не дворянской: надо было ехать к бусурманам, учиться строить корабли. Тяжело это было московским баричам, и в «нетях» сказаться было нельзя – отыщут и строго накажут. Не все понимали, что это совершалось во имя высокого начала – государственного блага: «А о Петре ведайте, – говорил он под Полтавою, – что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия, благочестие, слава и благосостояние ее»; «Если случится (что я впаду в турецкий плен), – пишет Петр Сенату из-под Прута, – то вы не должны почитать меня своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от вас было требуемо, покаместь я сам не явлюсь между вами в лице моем». Такие чувства и мысли были немногим доступны и даже понятны в ту эпоху, когда еще свежи были предания вотчинные, когда разница между государевым и государственным была еще очень не ясна: ясно, отчетливо эту разницу первый поставил Петр, посвятив всю жизнь свою на службу государству, такой же службы он требовал и от других: много он прощал «дите своего сердца» Данилычу и прощал за то, что тот понимал его намерения и умел исполнять их; но к тем, кто уклонялся от службы, кто был нерадив или своекорыстен, Петр был неумолим. Несчастный царевич Алексей пал жертвою своей неспособности понять законность требований отца, своей созерцательной природы, которой противна была безустанная деятельность. Трагическая коллизия отца с сыном только с этой точки зрения и может быть объяснена. С этой же точки объясняются и меры Петра против монахов и вообще его отношения к духовенству: в нем не видал себе подпоры, а видел сторонников Алексея, которые «не в авантаже обретаются» и стремятся обрестить в авантаже. Другой причины его отношений к духовенству нельзя подыскать. Становиться на точку зрения XIX в. Петр не мог; требовать от него, чтоб он стоял на точке зрения своего отца, благоговевшего перед юродивыми, или сына, подыскивавшего в Бароние места о преимуществе духовной власти над светскою, мы не имеем права. Забота о могуществе государства, о его политическом значении была первою заботою Петра, все остальное было средством к достижению этой высшей цели: государству нужны техники, и создаются заведения, способные образовать этих техников, моряков, артиллеристов, инженеров, медиков; без собственной промышленности и торговли невозможно благосостояние государства, процветание его финансов: для этой цели дается самоуправление городскому сословию, льготы желающим заводить фабрики и заводы, русским купцам, торгующим за границею, и т. д.; водворяется та или другая форма промышленности, предписываются правила для того, как выделывать юфть, и т. п., назначаются строгие наказания за несоблюдение этих правил; государство принимает в свое полное ведение промышленность, что соответствует господствовавшей тогда в Европе теории, представителем которой был знаменитый Кольбер [4]. Меры Петра находили сочувствие и в России, например, в Посошкове, предлагавшем меры совершенно того же характера. В заботах своих о промышленности Петр прежде всего имел в виду, чтобы выгоды доставались русским людям, чтоб они выучивались разным производствам, а иностранцев он призывал только как учителей. Та же мысль видна и в учреждении Академии наук, которая заключала в себе, кроме ученого общества, и университет, и даже гимназию, имевшие целью готовить ученых из русских. Говорят, что Петр предсказывал то время, когда центр просвещения, некогда перешедший из Греции и Рима в Западную Европу, перейдет к нам. Он непременно должен был верить в то, что его земле назначена высокая участь и что его дела – только заря этой блестящей будущности: лишь крепкая вера творит великие дела!
Читать дальше
