Антонина Валлантен: Пабло Пикассо

Многое, что написано от имени автора, само представляет исторический документ, поскольку книга писалась еще при жизни художника, при непосредственном общении с ним. И все же самое увлекательное в этой книге то, что в ней словно бы звучит голос самого Пикассо; она, можно сказать, окрашена в яркие цвета характера и темперамента, убежденности и непреклонности, которыми был наделен этот удивительный человек. В этой художественно-публицистической книге мы неожиданно обнаруживаем ключ к пониманию натуры и творчества мастера, хотя автор и не пытается дать оценку его произведениям. Он перестает казаться загадочным, странным явлением, наоборот: оказывается, именно он выражает то стержневое, то главное, что составляет европейское искусство XX века.

Илья Эренбург, подолгу живший в Париже и на протяжении всей жизни друживший с Пикассо, как-то признался, что писать о художнике очень трудно не потому, что о нем написаны сотни книг. Написать о Пикассо — все равно, что описать обыкновенный осенний дождь. А это, согласитесь, куда труднее, чем описать старт реактивного самолета. Трудность в самом Пикассо. Обыкновенному человеку невозможно понять: как после стольких лет скитаний между Барселоной и Парижем, полуголодного-полунищего существования (А. Валлантен рассказывает о тех временах, когда художник мечтал, чтобы у него украли работы, т. е. чтобы они представляли хоть какую-то общественную ценность), добившись признания, можно повернуть назад и начать все с нуля. Как от розово-голубых элегий можно прийти к трагически-сатанинским мистериям? Пикассо переживает периоды полноты и периоды опустошенности, все время меняясь, но не «окрашиваясь» под среду, заставляя среду приобретать его краски и формы.

Независимо от уровня подготовленности, у зрителя, будь то любитель искусства, представитель широкой публики или более искушенный знаток, при столкновении с творчеством «гения открытий» Пикассо возникает всегда один и тот же вопрос: что все это значит? Когда он видит что-либо известное, знакомое прежде, узнаваемое, он удовлетворен. Однако узнавать знакомое легче, чем познавать. Это не требует усилий. С восприятием «нового», неизвестного Пикассо рождается стена непонимания, иногда ощущение агрессии. Жан Кокто вспоминал, что однажды один из его зрителей признался художнику, что не понимает его картин. В ответ Пикассо спросил, понимает ли тот по-китайски, и получил отрицательный ответ. Тогда Пикассо сказал: «Этому нужно учиться». Зритель, пытающийся расшифровать язык картины, ошибочно полагает, будто мастер обязан приноравливаться к вкусам толпы. Валлантен замечает, что Пикассо никогда ни к кому не приноравливался, заставляя воспринимать себя таким, как он есть. Еще в ранний период «в нем поселилась нетерпеливость, заставляющая его движением плеч или жестом руки отгонять, как надоедливую муху, глупые возражения. Если эти критики, привыкшие к посредственности, и имеют на него какое-то влияние, то действует оно только в одном направлении: он настойчиво продолжает следовать по избранному пути и только еще более углубляясь». Понимать Пикассо — значит порвать с привычным, признать за художником право быть самим собой, право писать, как он мыслит, а не заигрывать со зрителем. В середине нашего столетия коллекционер и теоретик искусства Адольф Базлер как-то заметил: «До начала века художники писали более или менее так, как они видели, сейчас же они пишут так, как думают». Это в полной мере относится к Пикассо.

Пикассо прожил долгую и плодотворную жизнь — 90 лет. Исследователи разбивают его творчество на периоды — «голубой», «розовый», кубистический, сюрреалистический, «энгровский» и т. д. Однако он менялся не только по окончании определенного периода, но и с каждым новым произведением. Не раз подчеркивал: «Копировать других иногда необходимо, но копировать самого себя, — какое убожество!» Менялся, не только меняя палитру, но и стилистику. Более того, он, по выражению Кокто, «запирал на три оборота им же открытую дверь». Художникам, идущим за ним, ничего не оставалось на этом пути (за исключением, пожалуй, Брака). Его путь был другим заказан. В этом и состоял «феномен Пикассо», что он, будучи индивидуалистом, сохраняя герметичность, добился такой славы, какая была возможна только у доступных каждому великих мастеров.

Многие критики возлагали на Пикассо ответственность за все, что совершалось в искусстве XX века. Это стало настолько расхожим, что в повседневности любое отклонение от нормы мерилось «по Пикассо». Причиной тому явилось то, что он, во-первых, был участником многих авангардистских движений века, а во-вторых — то, что он так последовательно делал для девальвации традиционных ценностей. Если абстракционисты отрицали фигуративность, то Пикассо, признанный «деформатор», полностью искажал не только предметы, природу, но и человеческое лицо. Именно тот факт, что он осмелился «изуродовать» образ женщины, стало камнем преткновения в отношении к нему его хулителей. Еще в отроческом возрасте Пикассо понял, что мир окружают ангелы и демоны, красота и уродство. Валлантен описывает его детские рисунки с изображением сцен нищеты и бойни, соседствующие с изображением прекрасных пейзажей, цветов и женщин. В одной из бесед художник так определил свое отношение к прекрасному: «Что за странная штука красота! Для меня это слово лишено смысла, так как я не знаю, ни откуда идет его значение, ни к чему оно ведет. Вы можете с уверенностью сказать, в чем заключается его противоположность?»

Читать дальше