Марк Алданов - Ольга Жеребцова (Молодость графини Жеребцовой)

Безукоризненный в личной жизни человек, чуждый своему времени и плохо его понимавший, С.Р.Воронцов, который прожил десятки лет за границей, был наивно убежден в том, что английское общество отвергнет Жеребцову, сознавшуюся в своей связи с Уитвортом. Жеребцова, за границей никогда не бывавшая, держалась другого мнения.

Мне неизвестно, как и где Ольга Александровна познакомилась с принцем Уэльским. В английских мемуарах того времени я ничего об этом найти не мог. Известный дневник Гревилля относится лишь к последним годам правления Георга IV. Уилкинс в своем исследовании ни разу о ней не упоминает. Сведения о ней в этот период ее жизни вообще очень скудны. Вероятно, в пору военного затишья она бывала и в Париже. Французская полиция должна была бы интересоваться такой иностранкой. Но в полицейском архиве тех времен я не нашел упоминаний о Жеребцовой (со всеми поправками на правописание ее трудного имени) ни в «Repertoires sur fiches des Etrangers», ни в «Etats de permis de séjour a Paris».

Влюбилась ли она в первого джентльмена Европы (по-своему, он был, конечно, человек обаятельный)? Или ею руководило преимущественно тщеславие? Или желание показать лорду Уитворту? Мы знаем только, что принц Уэльский «оказался у ног русской красавицы». Герцен говорит: «Она делила оргии Георга IV». Во всяком случае, Ольга Александровна была в большой моде и в большом почете. Вот только ее фамилию англичане никак не могли запомнить и называли ее «Джербетсовой», заодно титулуя Ольгу Александровну графиней (во Франции ее, вероятно, называли бы бояркой).

Политикой Жеребцова больше не интересовалась. По-видимому, у нее к тому времени сложилось твердое мнение о политиках, да и о людях вообще.

«Ее длинная, полная движения жизнь, — говорит вскользь Герцен, — страшное богатство встреч, столкновений образовали в ней высокомерный, не лишенный печальной верности взгляд. У нее была своя философия, основанная на глубоком презрении к людям...»

Вернувшись в Россию, перенеся несколько семейных несчастий, Ольга Александровна скоро перешла на положение старухи. Она доживала свой век на покое, больше не занимаясь ни заговорами, ни интригами, никакими делами вообще. Жила она обычно в Петербурге, но двора избегала, а об императоре Николае Павловиче отзывалась непочтительно. «Воюет со студентами, все в голове одно — конспирация. Людишки такие дрянные около него, — откуда это он их набрал? — без роду и племени». Великий князь Михаил как-то стал устраивать по утрам учение солдат на площадке под окнами ее гатчинской дачи. Ольга Александровна раздражилась чрезвычайно. «Дама живет, старуха, больная, а он в шесть часов в барабан. Ну, думаю, это пустяки, позови дворецкого, — пришел дворецкий, а я ему говорю: «Ты сейчас вели заложить тележку да поезжай в Петербург и найми сколько найдешь белорусов, да чтоб завтра и начали копать пруд». Ну, думаю, авось навального (т.е. морского, naval) учения не дадут под моими окнами».

Герцен оставил неподражаемое описание петербургского приема в ее доме:

«Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.

Один из гостей с предовольным видом вынул из кармана какую-то бумажку и, подавая ее Ольге Александровне, сказал: «Я вам привез вчерашний рескрипт князю Петру Михайловичу, может быть, вы не изволили еще читать?»

Слышала ли она или нет, я не знаю, но только она взяла бумагу, развернула ее, надела очки и, морщась, с страшными усилиями прочла: «Кня-зь, Пе-тр Ми-хайло-вич!»

Что это вы мне даете?.. А?., это не ко мне?

Я вам докладывал-с, это рескрипт...

Боже мой, у меня глаза болят, я не всегда могу читать письма, адресованные ко мне, а вы заставляете чужие письма читать.

Позвольте, я прочту... я, право, не подумал.

И полноте, что трудиться понапрасну, какое мне дело до их переписки: доживаю кое-как последние дни, совсем не тем голова занята.

Господин улыбнулся, как улыбаются люди, попавшие впросак, и положил рескрипт в карман».

«Ольга Александровна, — говорит еще Герцен, — была особенно добра и внимательна ко мне, потому что я был первый образчик мира, неизвестного ей: ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей за это!»