Марк Алданов: Сперанский и декабристы

Вдобавок был он добрым, благожелательным и порядочным человеком — пожалуй, даже непостижимо порядочным для своей чудесной карьеры. Роль в суде над декабристами чуть ли не единственное пятно на Сперанском, — много ли стоявших у власти политических деятелей имеет моральный баланс лучше? Обвиняли его в корыстолюбии! Он ворочал миллионами, утроил русский бюджет, но, лишившись в 1812 году жалованья, голодал почти в буквальном смысле слова. При своей скромной жизни он оставил наследникам не очень большое имение и шестьсот тысяч долгу. Врагов Сперанский имел множество, и были среди них умные люди: Державин, Розенкампф, Армфельд, Ростопчин. Тем более удивительно то, что они для его очернения ничего путного не могли придумать. Обвинения, которые возводились против государственного секретаря, почти всегда бессмысленны. «Сперанский совсем был предан жидам», — пишет Державин. Балашов и Армфельд выдумали измену, сношения с Наполеоном. Ненавидели его в особенности за презрение к людям, которое он тщательно и безуспешно скрывал. «Его душа и его гордость не совсем обычного рода, подобный характер не питается вещами, которые могут удовлетворить обычных людей. Он умеет укрощать свои мелкие страсти, поскольку он предается самой буйной из них: гордыне и презрению», — говорит о нем известная записка 1812 года.

Сперанский действительно был чрезвычайно горд и честолюбив. В его бумагах осталась папка с надписью: «Материалы для биографии». На эту папку он имел неоспоримое право. Но гордость у него была своеобразная и уживалась порой с забвением собственного достоинства. В ссылке, в Перми, бывший правитель России сделал первый визит городским властям; никто не отдал ему посещения, он отправился с визитом вторично (пермский архиерей потом говорил губернатору: «Насильно ко мне приехал и насильно остался обедать»). В Сперанском был Ришелье и был Молчалин. Как преобразователь России, он принадлежал истории и гордился своим историческим именем. За несколько недель до своей кончины, подписывая бумагу, он сказал Репинскому (который посоветовал ему добавить к фамилии инициал имени): «граф Сперанский — один на свете». Но из ссылки нужному человеку, Аракчееву, он писал подходящим, аракчеевским же, языком: «У вас милость и истина сретостася, правда и мир облобызастася... В сей святой обители все мысли идут от сердца чистого, от побуждений благородных». Речь шла о селе Грузине — обители Настасьи Mинкиной.

Ненависть к себе аристократии он объяснял своим плебейским происхождением и на старости лет презрительно говорил Боровкову, что общество поддержало бы его, если бы только он согласился жениться на какой-нибудь Строгановой или Голицыной. На самом деле Сперанский отнюдь не относился так пренебрежительно к связям с аристократией; свою дочь, влюбленную в незнатного человека, он против ее воли заставил выйти замуж за племянника графа Кочубея. «Великий ипокрит», — сказал о нем Канкрин, хорошо его знавший. Сперанский не был лицемером, но в нравственном отношении он был сложной смесью, как, впрочем, и в умственной области: подлинный человек XVIII века, с безграничной верой в разум, в «установления», в писаное право, он был одновременно туманным мистиком. «Я сам себя едва ли понимаю», — писал Сперанский в дневник мальчиком. Может быть, он так себя до конца и не понял.

Роль его в последние годы александровского царствования была неопределенная и странная. Современник (Л.Голенищев-Кутузов) рассказывает, что возвращение на службу бывшего государственного секретаря после ссылки подействовало на умы так, как весть о бегстве Наполеона с острова Эльба. Сперанский сам был почти уверен, что Александр вернет ему милость и прежнюю власть. Но в этом он ошибся. Непонятный, запутанный роман царя с семинаристом остался без эпилога и разъяснения. Время шло. В правительство Сперанского не звали. Он то надеялся, то терял надежду. Вполне возможно, что в 1825 году бывший царский любимец стал немного надеяться и на другое. «Дней Александровых прекрасное начало» не возвращалось. Сперанский не мог ведь все-таки забыть, что первой датой «прекрасного начала» было 11 марта 1801 года.

Выбор между властью и оппозицией, между восстанием и приспособлением — не новая морально-политическая проблема. Но, быть может, никогда проблема эта не вставала в таком чистом виде, как здесь, на распутье новой русской истории. Впервые после династических распрей, после дворцовых переворотов произошла в России идейная политическая революция. Сделали ее бескорыстные люди.