Себастьян Хаффнер - От Бисмарка к Гитлеру

В целом это был процесс без вождей, но неудержимый, вырвавшийся из масс: в армии были образованы солдатские Советы, на фабриках — Советы рабочих. Эти Советы рабочих и солдат в больших городах взяли на себя своего рода управление. У октябрьского правительства почва начала уходить из-под ног. Революция для него была чрезвычайно некстати.

Принц Макс фон Баден в своих воспоминаниях пишет о встрече с Эбертом 7-го ноября 1918 года:

«Я увидел Эберта одного рано утром одного в саду. Сначала я говорил о моей запланированной поездке: «Вы знаете, что я планирую. Если мне удастся убедить кайзера, будете ли Вы тогда на моей стороне в борьбе против социальной революции?» Ответ Эберта последовал без задержки и недвусмысленно:

«Если кайзер не отречется, тогда социальная революция неизбежна. Но я её не хочу, да, я её ненавижу как смертный грех.»»

Тем самым он высказал свою личную правду. Он вместе со своей партией внутриполитически достиг в октябре всего, чего он хотел достичь. Теперь они планировали скорейшим образом закончить войну и затем в союзе с буржуазными прогрессивными и центристскими партиями управлять Германским Рейхом так сказать в качестве конкурсных управляющих военного банкротства — как это между тем представлялось с октябрьскими реформами, в форме парламентской монархии. По этой причине революция была самым последним, что могло им потребоваться в этот момент.

Но революцию, казалось, нельзя было больше остановить. В субботу, 9 ноября, она охватила также столицу — Берлин. Произошла всеобщая забастовка, массы рабочих вышли на улицы, стянулись в центр перед рейхстагом и демонстрировали — собственно без каких-либо определенных требований, кроме окончания войны. Однако Шайдеманн, второй человек в социал-демократии, полагал, что им следует пойти навстречу тем, что он из здания рейхстага объявил ждущим внизу людям Германскую Республику, за что Эберт на него был безмерно обижен. Вскоре между ними в ресторане рейхстага произошла большая ссора. Эберт сказал, что прежде всего учредительное собрание будет решать, что получится из Германского Рейха — монархия или республика, или что-то ещё.

Он со своей стороны желал сохранения монархии. Поэтому он попытался еще после полудня 9-го ноября — очень интересное примечание для германской истории — провозглашение республики Шайдеманом сделать недействительным. Он принял принца Макса фон Баден, который между тем самовольно объявил об отречении кайзера, а свою должность рейхсканцлера антиконституционно передал Эберту, и попросил его как правителя рейха оставить возможность сохранения монархии. Однако сам принц Макс больше ничего не хотел. Ему было всего довольно и более чем довольно, он хотел вернуться в частную жизнь, он отказался от всего. Так что и Эберт вынужден был считаться с фактом возникновения германской республики.

Она стала фактом не только вследствие речи Шайдемана с балкона рейхстага. В эти дни разыгрывалось ещё нечто иное. Кайзер, к которому я вскоре вернусь, в действительности ещё вовсе не отрёкся. Тем не менее в ночь с 9 на 10 ноября он ускользнул в эмиграцию в Голландию. Но все остальные германские правители, короли Баварии, Саксонии, Вюртемберга, и великие герцоги, и герцоги остальных германских государств, в эти ноябрьские дни в действительности отреклись, одни несколько раньше, другие несколько позже. Это было поразительное событие, потому что им всем без исключения никто физически не угрожал. К ним просто приходили делегации рабочих и солдатских советов и требовали их отречения, и они без сопротивления сдавались.

Это безмолвное исчезновение всех германских монархий, которые только что были само собой разумеющимися, уважаемыми и неприкосновенными институциями, было событием, которое в сумятице этих ноябрьских дней осталось почти незамеченным, но что удивительно — оно также едва удостаивалось позже внимания немецкой историографии, и вплоть до нынешних дней оно не нашло полного объяснения. Отречение порой происходило в почти добродушных формах. Например, король Саксонии сказал делегации, которая потребовала его отречения: «Ну и хорошо, в таком случае сами занимайтесь своим дерьмом».

Слово, которое могло бы обозначать все эти события. Германские монархи не желали продолжать властвовать, они стремились назад в частную жизнь, в большинстве случаев уютно организованную. Никого из них не арестовали, не говоря уж о том, чтобы казнить, как французского и английского королей во время французской и английской революций. Германская революция, если можно так сказать, была добродушной. И всё же в эти дни она была подобна землетрясению, против которого никто не мог ничего сделать.