М.П. Неведомский - А.И. Куинджи

Чародей уходил за перегородку в мастерскую и, порывшись там, выносил новый холст и ставил на единственный мольберт, стоявший в самой светлой точке света всей студии. Мгновенно наступала пауза… Торжественная тишина

Иногда слышалось только, с каким-то особым сдержанным вздохом, похожим на стон души: о-о-о… И водворялась опять живая, торжественная тишина. Автор, счастливый радостью победы своего гения, обводил глазами своей души умиленных поклонников, видел ясно их невольные слезы восторга… И сам не мог удержать слез… счастья.

Так действовали поэтические чары художника на избранных, верующих.

А эти жили, в эти минуты, лучшими чувствами души и наслаждались райским блаженством искусства — живописи.

Могучий, самобытный характер Архипа Ивановича, озаренный ореолом художественной гениальности, оставлял неизгладимые следы в памяти всех, с кем он встречался на жизненном пути.

Среди множества любопытных проявлений его многогранной жизни в мою память особенно глубоко врезались два характерных случая, которые рисуют Куинджи, как художника-учителя, и Куинджи, как хранителя своего художественного сокровища.

В январе 1898 года мы с товарищем подготавливали свои картины к «Весенней выставке» в Академии художеств.

Встретившись с Архипом Ивановичем в Академии, я попросил его зайти к нам на квартиру посмотреть наши работы.

На следующий день, около полудня, в коридоре, ведущем к нашей комнате, послышались знакомые мерные шаги. Я бросился к двери. Перед нами стоял Архип Иванович в своей черной шинели с бобровым воротником и в меховой шапке.

Раскрасневшееся лицо приветливо улыбалось.

— Ну, вот, здравствуйте! Я сразу нашел вас…

Он сбросил шинель на мою кровать, а шапку положил на стол.

— Я не сниму галош, у меня… ноги… Ну, что вы делаете?

Он подошел к мольберту с картиной Гриши, постоял перед ней, подвинул левый угол картины к свету и отошел шага два назад.

Мы стояли в стороне, затаив дыхание. Я пристально следил за строгим выражением лица Архипа Ивановича…

— Нет, это не попало, а тут слабо, не годится, — сказал он.

У Гриши вытянулось лицо.

— Архип Иванович. робко начал он, — я все стараюсь передать свет… Но солнце на траве все не выходит…

— И не выйдет, нельзя… Это грязь, и все это тяжело, — произнес Архип Иванович, указывая на траву и проводя рукой по горизонту неба. — Дайте красок и смотрите, что надо сделать…

Гриша подал палитру, обтер тряпкой несколько кистей и принялся раскладывать этюды по полу.

— Этюдов не надо… Надо светлый кадмиум и нужна киноварь на палитру…

Гриша выдавил требуемых красок.

С необыкновенным вниманием и методичностью Архип Иванович стал смешивать краски на палитре.

— Нужно чистый тон света взять для травы, — сказал он, трогая кистью траву у ног овец.

Новые мазки краски казались живыми солнечными пятнами, случайно упавшими на картину. Все прежние тона в ней сразу померкли, стали тусклыми и бесцветными…

Архип Иванович продолжал смешивать краски, класть мазок к мазку в картине. Он подобрал тон тени, упавшей от овец, углубил свежими тонами небо и г. д.

— Вы никогда этих этюдов не копируйте, — надо только посмотреть на них и припомнить, как писали натуру, и уже по впечатлению писать…

— Что мне с овцами сделать? — робко спросил Гриша.

— А их вот так, вот гак! — с этими словами Архип Иванович мазнул их почти чистой белой краской по спинам и головам.

Вся картина ожила. Я стоял, пораженный яркостью красок, теплотой и чистотой света!..

Гриша принял палитру из рук Архипа Ивановича и бессвязно бормотал слова благодарности.

— Помните, какие краски я брал и сколько… мало белил. Ну, а ваша работа? — обратился он ко мне.

Я отодвинул мольберт назад и отошел от света.

— Здесь вы напрасно черноту пустили, не надо: дорога лучше светлая… Серых воздушных тонов надо, — с этими словами он взял мою палитру, смешал светлый тон и кой-где мазнул по дороге на первом плане картины.

Колеи дороги сразу выделились, весь первый план выступил вперед, и тройка с тарантасом ушла на свое место на средний план.

— Воздуха нет между лошадьми: они это слиплись! — продолжал Архип Иванович, — надо прикрыть черноту, будет лучше… больше воздуху, — приговаривал он, энергично затирая черные глухие места в тройке лошадей…

— Нога этой лошади плохо стоит, но это вы сами поправите, а ямщик хорошо… И дали пусть останутся…