О. Гончаренко - От Аустерлица до Парижа. Дорогами поражений и побед

«Казалось бы, — писал Свербеев в своей статье о пожарах Москвы, — что после такого резкого отречения Ростопчина от возводимого на него подвига, после такого искреннего и вместе насмешливого на то негодования с первых строк его знаменитой брошюры [98] «Ennuye d'entendre debiter la tete fable, je vais faire parler la verite qui seule doit dieter l'histoire» — «Хотите услышать главу басни, я буду говорить правду, которая лишь возможна» (франц.). , после всех приведенных им в ней доказательств, что он никогда не замышлял сожжения Москвы [99] Неопределенное оправдание Ростопчина производило весьма различные впечатления на читателей брошюры: для Свербеева это полное отрицание, а по мнению Рунича, Ростопчин в этой брошюре «захотел, как ворона, одеться в павлиные перья, приписывал лично себе дело, за которое он подлежал бы ответственности перед судом разума и совести, если бы он сделал его без монаршего приказания, по собственному усмотрению». Издатель «Русского архива» П.И. Бартенев считал, что Ростопчин «отрицает только последовательные и преднамеренные правительственные действия». , современники и потомство оставят его память в покое и перестанут прославлять его имя небывалым подвигом. Напротив того, чем более отдалялась от нас знаменитая эпоха, тем упорнее стали мы писать, печатать, проповедовать, "что Москву сжег Ростопчин, что Москву сожгли русские"».

Так утверждает, напр., Хомутова в своих воспоминаниях, которые писались через двадцать лет: «Никто не сомневался, что пожар был произведен по распоряжению гр. Ростопчина: он приказал раздать факелы выпущенным колодникам, а его доверенные люди побуждали их к пожару». Мы уже цитировали мнение самого Свербеева, с которым в значительной степени нельзя не согласиться. Но это мнение нисколько не опровергает участия Ростопчина в поджогах — оно свидетельствует только, что не было никакого разработанного правительством плана сожжения Москвы, что Москва вовсе не была вольной жертвой «нашего патриотизма».

С.П. Мельгунов

В январе 1791 года прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II был издан указ о постановке памятника в виде конной статуи его великому предшественнику, Фридриху II. Для этой цели был назначен конкурс, и уже в мае того же года в Берлинской академии художеств состоялась выставка проектов и моделей памятника. Выбор короля пал на проект Шадова. Шадов (1764—1850) после трехлетнего пребывания в Риме был в 1788 году назначен ординарным членом Академии художеств и уже успел обратить на себя внимание.

Бронзовую статую памятника Фридриху Великому предполагалось отлить в Берлине, и так как Шадов был мало знаком с техникой металлического литья вообще, король предложил скульптору для ее изучения поехать в Стокгольм и Петербург.

В августе 1791 года Шадов отправился в Стокгольм, откуда по совету прусского посланника фон Брокгауза, воспользовавшись удобным случаем, отправился в Петербург, где в то время отливалось несколько крупных статуй.

Шадов рассказывает о пребывании на берегах Невы в своих воспоминаниях, изданных в 1849 году.

Скромному жителю вполне еще провинциального в то время Берлина прежде всего бросается в глаза необычайная роскошь екатерининского Петербурга. Бережливого немца пугает страшная дороговизна петербургской жизни, и в письме к жене он жалуется на то, что ему придется выйти из бюджета, что нет возможности ходить пешком в этом «слишком широко» разбросанном городе, где вдобавок это сочлось бы неприличным для иностранца. Несмотря на желание устроиться поэкономнее, ему приходилось, по совету советника прусского посольства фон Вегенера, нанимать парный экипаж, ибо только таким образом возможно было без замедления делать визиты и посещать мастерские. Шадов отмечает широкое гостеприимство русских и сообщает жене, что он почти ежедневно получает приглашения на обеды.

Для скульптора, стоявшего перед задачей создания монументального памятника, фальконетовский Петр Великий представлял здесь наибольший интерес. Шадов о нем пишет, что только в металле можно было без риска осуществить такое смелое предприятие.

Щадов осматривает также и императорские дворцы в окрестностях Петербурга, из которых Петергоф производит на него наибольшее впечатление. В парке Царского Села его поражают многочисленные копии со знаменитых скульптур, свидетельствующие о большой любви императрицы к искусству и о той легкости, с которой огромные средства здесь расходовались на произведения искусства.