Александр Шубин - Диссиденты, неформалы и свобода в СССР

Собор одобрил решения Священного Синода, принятые со времени прошлого Поместного собора 1945 г. и в духе времени отменил проклятия XVII века против старообрядцев. 2 июня 1971 г. Поместный собор единогласно, «едиными устами и единым сердцем» избрал Патриархом митрополита Пимена (Извекова).

Новый Патриарх начинал править, когда обращение в Православие стало обычным явлением. Крещение уже не было связано с риском, своих детей нередко крестили даже члены партии, хотя и вынуждены были скрывать это. Патриарх Пимен открыто заявил в 1978 г., что РПЦ имеет многомиллионную паству. Но в 70-е гг. Церковь строго блюла границы. Пастыри «торжественно служили». Власть демонстрировала благодушие.

В 1975 г. имущественные права структур РПЦ получили дополнительное законодательное обеспечение в Указе Президиума Верховного совета СССР, частично восстановившем права приходов, существовавшие до 1961 г. В 1981 г. налоги с духовенства были существенно снижены — власть уже не видела в РПЦ угрозы.

Святые отцы поддерживали внешнеполитическую линию СССР. Митрополит Ювеналий, например, утверждал после своего визита в США: «у меня возникает тревожное, тяжелое чувство, когда я задумываюсь, куда ведет Р. Рейган свою страну. Думается — к пропасти… Вы думаете, почему президент решил навязать миру свою систему? Он объясняет: „Потому что эти возможности являются Богом данным правом…“ Невольно хочется вспомнить одну из заповедей Моисея: „Не произноси имя Господа, Бога твоего, напрасно“. Ее следовало бы соблюдать и президентам» [335]. Эти слова можно расценить как выполнение заказа КПСС. Но что в них противоречит Православию?

Продолжалось сотрудничество некоторых священнослужителей с КГБ. Позднее факты такого сотрудничества приобретут сенсационную окраску и будут расцениваться журналистами как тягчайшее обвинение против православной церкви. Но, комментируя документы КГБ о церковных «агентах», Г. Урушадзе пишет: «Как знать, были они „двойниками и перевертышами“ (их обозвали так), или — честью — пытались отстоять редкие храмы? От священника можно было добиться согласия сотрудничать, пригрозив, например, распустить его приход. Потом — годы именовать его агентом, продвигать по службе, помогать советом.

Комитетская работа вообще опиралась на агентуру. За каждого завербованного сотруднику Комитета полагалось сто рублей премии [336]. В качестве „агента“ в закрытой документации могли представлять и тех людей, которые не знали об этом своем „статусе“. Действия священнослужителей, которых КГБ называет „агентами“ вполне „невинны“ даже с точки зрения „революционной этики“ — это пропаганда мира, споры с западной пропагандой, умиротворение верующих [337]. А ведь подавляющее большинство священников не давало обязательств противодействовать государственным органам, которые в это время относились к Церкви относительно терпимо.

Противоречия среди верующих (инакомыслящих по определению) по поводу отношения к власти усилились в связи с приходом в Церковь неофитов из неправославных семей. „Подавляющее большинство этих людей ничего не знало о жизни Церкви, однако хотели стать „настоящими“ православными. К работе с такой категорией верующих священники готовы не были. Поэтому интеллигентная молодежь стала скапливаться в приходах тех немногих батюшек, которые брали на себя смелость и проявляли желание с ними общаться. Ныне имена этих священников широко известны — Всеволод Шпиллер, Александр Мень, Дмитрий Дудко, Валериан Кречетов, архимандрит Иоанн (Крестьянкин) и другие. В 1970-е годы их общины, расположенные преимущественно в ближнем Подмосковье, насчитывали по нескольку тысяч человек“, пишет Н. Митрохин.

В. Цыпин рассказывает о проблемах, которые были связаны с этим „призывом“ паствы: „Как правило, новообращенные на своем пути в ограду Православной Церкви переживали мировоззренческий кризис, часто самый мотив обращения носил у них не собственно религиозный, а идеологический характер — принятие учения Христа вырастало из острого неприятия официальной советской атеистической идеологии. В связи с этим многие из новообращенных захвачены были настроением радикального социального нигилизма, сближавшего их психологически с их мировоззренческими антиподами — нигилистами XIX столетия“ [338].

В 70-е гг. симпатии общественно-активных неофитов делились между почвенниками-традиционалистами и экуменистами-полуобновленцами. Первая тенденция наиболее ярко была представлена о. Дмитрием Дудко (см. Главу VI, IX, X), а вторая — о. Александром Менем.