Николай Рыбалкин - Воспоминания

- Какая еврейка? - не понял я.

- Тише ты. Это не я, Брунгильда сказала. Но Юлька и правда похожа то ли на армянку, то ли на еврейку.

- Ну и что? Обо мне тоже говорят, что на кого-то похож - то на индуса, то на цыгана.

- На цыгана - тоже опасное сходство. А фамилия у Юльки правда Иванова?

- Иванова была Ольга Михайловна, её мать, а она по журналу числилась Верникова.

- Да? Значит, дома она была Верникова? Понятно. По отцу, значит. И внешность ей, наверно, досталась от отца.

- Ну и что? Что из этого?

- Видишь ли, Николай, Верникова - это, скорее всего, действительно измененная еврейская фамилия Верник.

- Не знаю, я об этом никогда не думал. Какое это имеет значение?

- Для нас с тобой не имеет. А Брунгильда, когда нас Циппель привез сюда, сразу ему на Юльку показала: "Вон та черненькая - еврейка. Зачем ты её привез?" Тогда Циппель отмахнулся: "Ладно, говорит, нам её дали как русскую работницу, ну и пусть пока работает". Понимаешь - "пока", И Юлька все время должна была думать, что она живет пока. Я ей сказала: говори, что у тебя мать или бабушка армянка. Но ты же знаешь Юльку: для нее это унижение.

- Конечно, она права.

Проулок вывел нас на тихую улицу, од завернули за угол и пошли направо.

- А в ту субботу на нее что-то нашло, - продолжала Татьяна. Брунгильда послала нас с ней и Веркой убирать в пивной. Юлька вытерла пыль с пианино, а потом открыла крышку, прошлась по клавишам и начала играть. Ты понимаешь, никогда не подходила к пианино, а тут села и заиграла. И не какой-нибудь там собачий вальс двумя пальцами, а по-настоящему. Моцарта, Шопена, Чайковского. Мы только рты разинули. Юлька, думаем, это или не Юлька. А ее будто прорвало, ничего уже вокруг не видит и не слышит. И мы тоже, как свихнулись, стоим и про уборку забыли. А потом вдруг слышим сзади: "Браво! Браво!" Поворачиваемся, а это Лотта, немка из соседнего двора, стоит у двери, а рядом Брунгильда. Уж лучше бы Лотта молчала. Ты ж понимаешь? Брунгильда ведь на этом пианино чуть не каждый вечер тарабанит. Но если б ты знал, какое это бездарное существо. У нее же ни слуха, ни ритма. А руки! Бухает ими, как копытами. И что особенно поражает, при всём этом она вполне серьёзно считает себя музыкантшей. Бывает же такое! А теперь представь, что эта госпожа мегера почувствовала, когда увидела, как какая-то девчонка из склавов (от немецкого "склаве" - раб, невольник - прим. ред.) играет на ее инструменте, да еще так, как ей самой и во сне не снилось. А тут еще эта соседка: "Браво! Зундершейн! В этих стенах ничего подобного никогда не раздавалось". Представляешь? Жуткий пассаж. Ну, при соседке она, конечно, изобразила мину: "Так ведь эта девчонка, говорит, исполняла совсем другие вещи". Как будто дело всего лишь в других вещах. Лотта, конечно, только усмехнулась, взяла свои бутылки с пивом и ушла. А мадам Циппель тут же при нас подошла к стойке, сняла с телефона трубку и позвонила в гестапо. Будьте добры, освободите ее от еврейки, которую им арбайтсамт подсунула вместо русской. Я попыталась было вставить хоть слово: что, мол, вы говорите, о какой еврейке? Так она на меня, как овчарка: "Хальтэ клапэ! А то и тебя отправлю в концлагерь!"

- Так и сказала: в концлагерь?

- Ну. А в понедельник мы только сели на фабрике за машины, смотрим, заходит Циппель с каким-то немцем в черной форме - и прямо к Юльке. Мы, конечно, сразу догадались, что это гестаповец. А Юлька уже ждала этого, хотя и изменилась в лице, но спокойно сказала: "Прощайте, девчонки". В окно нам было видно, как ее подвели к фургону, захлопнули в кузов и увезли.

- А что за фургон?

- Ну черный этот, с решеткой.

Евреев, которых в декабре увезли в тот истребительный Аушвиц, тоже взяли гестаповцы. Выходит, и Юлю, скорее всего, отправили туда же. Хотя называли немцы и другие подобные лагеря с крематориями - Бухенвальд, Дахау, Маутхаузен. На душе у меня сделалось ужасно паршиво. Хоть бы разбить что-нибудь вдребезги, что ли. Сейчас мне был хорошо понятен тот отчаянный поступок инженера Петера Шварца, одного из троих евреев, работавших вместе с нами в цехе Швенке. Когда за ними пришли гестаповцы и скомандовали: ком!, он швырнул им в лицо снятый с себя рабочий фартук и, выскочив через заднюю дверь цеха, метнулся в находившийся напротив склад, а там по штабелям мешков с красителями добрался до окна под самой крышей, распахнул его и выбросился с более чем двухэтажной высоты на брусчатку берлинской улицы. Потом конвойщики, подогнав мотоцикл с коляской, подобрали его с переломленной ногой и разбитым в кровь лицом. Я не думаю, что Петер серьезно рассчитывал убежать от вездесущего гестапо, просто сделал этот бросок из окна из чувства протеста. Теперь я его очень понимал.