Николай Рыбалкин - Воспоминания

Вдруг где-то близко за соседними домами захлопали раскатистые выстрелы винтовок и затрещали автоматы. Я напряженно прислушивался к стрельбе. Еще перед вечером, высунувшись из окопа между бомбежками, я почувствовал, что там, где шел бой, на передовой, что-то изменилось. Пулеметная и автоматная трескотня, которую я среди грохота взрывов и канонады все время выделял, неожиданно резко приблизилась. А сейчас стреляли совсем рядом. В звонком, сизом от дыма вечернем воздухе автоматные очереди раздавались уже на краю поселка и у кладбища. От кладбища в сторону Сорока домиков и над ними засверкали огненные струи трассирующих пуль. Значит, наши еще отошли, и немцы были совсем рядом. А что же мы сидим? - подумал я. Надо же что-то делать. Немцы на краю поселка, а мы сидим. Вед завтра они пролезут дальше и снова начнут бомбить. Бомбить - это уж точно, теперь я их тактику изучил. Пустят опять все свои бомбовозы, штурмовики, пикировщики и будут долбить улицу за улицей, метр за метром, пока не смешают все с землей. И подумав так, я почувствовал, что мне стало страшно. Да, стоило только все это страшное представить, как оно тут же начало на тебя давить. Нет, стоп, парень, не распускаться, сказал я себе, соображай спокойно. И под самой страшной бомбежкой не все погибают. Сколько ты уже сидел под бомбами, посидишь и еще, солдатам ведь не лучше. Да, но солдаты воюют, а мы чего ради сидим в этом окопе? Конечно, матери трудно бросить свой дом, свой угол, как она говорит, и отправиться с нами в неизвестность, в скитания, но ведь то, что мы здесь терпим, похуже всяких скитаний. И голод, и это круглосуточное сиденье в грязном окопе, не говоря уж о постоянном риске быть убитым. И это еще не все. Самым мучительным для меня было видеть, как мать, прикрывая собой Ланку, гнется в окопе, когда в воздухе над головой свистят бомбы. Чтобы не видеть этого, я не то что наш жалкий домишко, все дворцы мира отдал бы, обладай я ими. Нет, надо было что-то делать.

- Слушай, мам, - сказал я, несколько подавшись под настил, - а не пора нам уходить?

- Пора, сынок, пора. Я тоже так думаю. Ну его к шуту и с домом. Вот затихнет немного, спустим вещи в погреб, закопаем и уйдем.

Но затишье не наступало. У силикатного и в овражке по-прежнему бахали наши орудия. По всему поселку хлопали мины.

Начало темнеть, а обстрел все не прекращался. Мать достала из дальнего угла щели сумку, в которой хранился наш продовольственный запас, и вынула их нее два последних сухаря - один мне, другой Ланке. Больше в сумке ничего не оставалось. Я разломил свой сухарь пополам и протянул одну половину матери.

- Ешьте, ешьте, я не хочу, - сказала мать.

Это мне уже хорошо знакомо. Каждый раз она так: Ешьте, ешьте, я не хочу. Но я не Ланка, понимаю. Ладно, я тоже не хочу. Я соединил половинки сухаря вместе и положил их в карман.

Светланка сидела прижавшись к моим коленям и, сжевав сухарь, скоро уснула. Последнее время она стала какая-то вялая и все спала. От слабости, наверно. Она всегда-то была тоненькой, хрупкой, а теперь стала такой прозрачной и хилой, что на нее было больно смотреть. Мать тоже сильно исхудала, как после болезни, у глаз появились сухие морщины, в волосах седые пряди, каких я раньше не замечал. Да и сам я заметно изменился. Недавно, зайдя за чем-то в дом, я увидел себя в висевшем на стене большом зеркале. На меня взглянула вроде и знакомая и чем-то совсем незнакомая физиономия с темными глазами и острыми скулами. Взглянула с выражением настороженности и еще чего-то такого, что я видел в глазах волчонка, которого мы, мальчишки, однажды поймали в лесопосадках. Собственно, это был не волчонок, а один из щенков бездомной немецкой овчарки, обитавшей на загородной свалке. Щенки вывелись в овраге, были совсем дикие, и кто-то, видевший их, сказал, что это волчата. Мы пошли ловить волчат с намерением приручить их. Одного, отбившегося от выводка, я загнал в кусты маслёны и бросился на него. Зверек прокусил мне ладонь, но я все-таки как-то закрутил его в заранее снятый с себя пиджачок , и мы принесли его домой. Несколько дней он по очереди жил то у одного из мальчишек, то у другого, но приручаться не хотел, никакую пищу не брал, только скалил зубы и затравленно на всех озирался своими темными с влажным блеском глазами, и мне пришлось отнести его обратно в лесопосадки. Вот это выражение затравленности во влажно блестевших глазах зверька и напомнила мне физиономия, глянувшая на меня из зеркала.

Сквозь тяжело навалившийся сон я слышал, как где-то близко стреляли из винтовок и автоматов. Потом звуки выстрелов покрылись бесконечно долгим прерывистым гудением немецких самолетов. Они, вероятно, выискивали цель. В щель вдруг ударил резкий белый свет. С усилием я открыл глаза, увидел рядом согнувшуюся в напряженном ожидании фигуру матери и понял, что этот яркий свет идет от осветительных ракет, сброшенных с самолета. Сейчас начнут бомбить. С улицы донеслись голоса, топот сапог, раздалась команда: