В Сафонов - Дорога на простор

Блестя пестрым расшитым платьем, необычайный человек прошел через всю площадь и скрылся в толпе тех, кто пил и пел песни у кабака.

Едва солнце указало полдень, всадники унеслись из города, заскрипели колеса телег.

Мигом опустела площадь. Всех точно ветром сдунуло. Только пыль вьется возле тесовых городских ворот над лебедой и полынью.

Тишина. Мальчишки гоняют голубей. На стене - редкие, протяжные возгласы дозорных.

Тишина, полуденная истома в степи. Вот из-за далекого холма во весь мах вынесся верховой, пригнулся к луке - и пропал...

Но у кабака еще не расходились. Пили, расстегнув свитки, задрав головы. Несколько пьяных спали на земле, и по их спинам и животам проносились тени красных коршунов, чертивших круги над крышами.

Пестрый человек тут. Необычайное его убранство изрядно помято, кафтан расстегнут, под ним - голое тело, медвежья волосатая грудь. Кунья шапка съехала набок, чуб завился черным кольцом.

Человек поманил рубцовских.

- Подходи, серячки! Что шатаетесь не жрамши?

- Аль признал нас? - опасливо сказал Головач и улыбнулся.

- Ясно, признал: у тебя курсак [живот (татарск.)] с тамгой.

Головач разозлился. Он был голоден. Они все были голодны.

- Стрекочешь!.. А мы, русаки, стрекоты не разумеем.

- Бухан бурмакан бастачил аркан. А по-отверницки [отверницкая речь, отверница - иносказание, "тайная" речь, распространенная среди "воровских" казаков; часто была построена, как позднее бурсацкая и еще позднее детская речь в играх школьников, на разбиваньи слов на слоги с помощью различных частиц] разумеешь? Хер-ца-ку-рева ку-еме-щаце-ля. То про тебя, разумеешь? Эх, тетя!

Кого он поддразнивал? Не только мужиков, у которых пусто было в животе, но и кабатчика. Он даже подмигнул ему. Но кабатчик, не поднимая полуопущенных век, разливал вино.

Чубатый выпил еще, обсосал бороду и, сняв шапку, поклонился мужикам:

- Ну, ино, херувимским часом заговеете квасом.

Головач ринулся на него.

- Стрекало выдерну, стрекун!

Тот с кошачьей ловкостью извернулся, руки Головача замолотили воздух.

- Мельник молол муки, намолол требухи, ты клюй, полный клюв и наклюй, - потешался чубатый.

У Фильки Рваной Ноздри злоба накипала медленно. Тяжело ступая, он зашел сбоку.

- Не суйся! Сам! - охнул Головач и схватился с обидчиком.

Никто не смотрел на кабатчика. А кабатчик поднял веки, зорко вгляделся в мужиков и одними губами что-то прошептал вертевшемуся подле него мальчишке. Тот сгинул мгновенно.

Внезапно чубатый легко стряхнул с себя мужика.

- Буде! - гаркнул он поверженному противнику. - Сказываю, буде. Твоя взяла.

Он смеясь поправил шапку.

- Кости намял, черт! А работать здоров? Мне работники надобны - соль грузить. Теперь похлебать дам. Айда за мной!..

Двумя широченными пятернями он сгреб всю оторопевшую тройку и скорым шагом увел ее с площади.

У глухой стены он грозно покосился на Головача:

- Как звать?

- Ивашкой.

- Тезка. Яр ты. Люблю. Ты же, как тебя, катов кум, зол, ай, зол, да все молчком. И то - добро. Третьего, тихоню, чего с собой волокете? Ему бы в богомазы.

- Не, то я с голодухи ослаб, - сказал Попов.

Новый хозяин остановился.

- Теперь слушай, легкотелые. Соли нету. Кака така соль? Сам бы солененьким закусил. Я, бурмакан аркан, такой же купец, как ты удалец. А только у кабака силки уже на ваши головы свиты, три птицы - рубль серебром. Нюх у меня собачий, а не ваш, барсучий.

- А твоей голове и сносу нет? - обиделся Филька.

- Насчет сносу не суйся без спросу. А цена моей голове не рублевая. Силками ее не возьмешь. А воеводе здешнему я кум, детей крещу у него.

- Кто ж ты? - спросили ребята.

- Живу под мостом, а сплю под кустом. Сорочьими яйцами питаюсь. Кто труслив, тот мимо глядит. А кто смел, зовет в лицо: атаман Кольцо.

Он указал ямщичью избу в лощине за тыном и велел дожидаться. Но ни завтра, ни послезавтра, ни еще день спустя они не дождались Кольца.

Хозяин избы, тощий человек с мертвенными узкими глазами, целый день чинил, а не то - так зачем-то перебирал и развешивал сбрую и мало разговаривал даже с хозяйкой. То была маленькая женщина, державшаяся сурово и необыкновенно прямо, повязанная серым платком, с выпяченной нижней губой, придававшей ей такой вид, будто она некогда прикоснулась к чему-то очень горячему и с тех пор отгородилась от мира, окаменев в брезгливом недоумении.

Оба не замечали мужиков. Их кормили, за едой старуха перед каждым клала ложку. Но за целый день - едва словечко. Когда Головач, поклонившись хозяевам после обеда, крестился на угол (где не было икон), хозяйка, убирая со стола, сказала: