В Сафонов - Дорога на простор

В горнице было опрятно, просторно, сквозь окна узорно падал косой вечерний свет на шитые рушники, висевшие на голубоватых, с синькой беленных стенах, откуда-то доносился вкусный дух жареной снеди, и с ним смешивался свежий запах воды, листвы и молодых цветов, лившийся снаружи.

Хлопнула дверь; быстрой упругой походкой вошел красавец в однорядке, русая, с рыжинкой, борода его, казалось, развевалась от стремительного движения.

Он увидал ожидавшего человека и тотчас, с довольным изумлением, приветствовал его, наполнив горницу раскатами своего голоса, и, хотя был человек невзрачен, в сермяжном зипуне, усадил его в почетный угол.

Человек завел разговор и, поклонясь, попросил снастей - на Волге рыбку половить.

Так он сказал по обычаю, но Дорош ответил не на слова, а на мысли, и громкий голос красавца в однорядке, как и каждое движение ладного тела, говорили, что хозяйственно-хлопотливая его жизнь радостна и прочна, что скрываться и вилять ему нечего и незачем утишать голос, раз его бог таким дал, - "вот он весь я!"

Дорош сказал, что гульба казаку не укор, что каждому своя голова советчик.

С любопытством, улыбаясь, поглядел на гостя:

- Простора ищешь?

И гость, тоже улыбнувшись, ответил:

- Всяк ищет простора по силе своей.

- Аль на Дону не красно?

- Бугаю красное - тошнехонько, - ответил гость и опять как бы в шутку.

За окнами раздался топот, крики, смех. Работники гнали в ночное дворовый скот.

- Сила! - сказал Дорош. - Думаешь, и я, молод был, на гульбу не хаживал? Да только вот она где - сила!

Гость мирно согласился:

- Коньки гладкие.

- Эти вот? Этих для домового обихода держу. Табунов моих ты не видел. На дальних лугах лето целое, на медвяных травах. Человека не подпустят, зубами разорвут, не кони - звери лютые!

- Голяков бы к тебе в науку...

Дорош весело захохотал.

- Хмельной колобродит: раззудись плечо, горы сворочу. А проспится пшик своротил. Жизнь - она такая, какую кто похочет.

- Конешно, - поддакнул гость. - Котельщик гнет ушки тагану, где похочет.

Ничего не ответил Дорош, только вдруг лукавым шепотком, потянувшись к уху гостя, спросил:

- В царевой службе не служил ли ты? На ливонской войне под Ругодивом? [Нарва] И под городом Могилевом?

Гость отстранился.

- Не корю, что ты! - успокоил Дорош. И с той же лукавой настойчивостью продолжал: - Величать-то тебя как? Слышу: Бобыль. Слышу: Вековуш. И впрямь, векуешь бобылем. Корня пускать не хочешь...

И приостановившись:

- ...Слышу: Ермак.

- И Ермака знаешь?

- Дома-то, на Дону, как не знать! А еще: Василий будто ты, Тимофеевич, значит, по батюшке.

- Поп крестил, купель разбил...

- Имечко с водой-то и убежало, а?

Дорош довольно рассмеялся.

- И молод ты вроде, атаман...

- Да ворон годов не сочтет?

Тогда Дорош согнал улыбку, от которой лукаво светилось все его красивое лицо.

- Умен. Важнее нет для казака... - Остановился и серьезно, трубно громыхнул: - ...для славного нашего Дона. Вот о нем и помни. Донская правда - атаманская правда. Тебя же зовут атаманом. Правда голытьбы не про тебя.

- А казацкая правда, голова-хозяин?

Дорош сдвинул густые брови.

- Знаешь ли, чего ищешь? Ты галаю на слово не поверь, даром что тоже зовется казак. Ты попытай его: что у него под зипуном? Холопья рубаха вот что! Мы, вековечные казаки, мы одни - Дон!

- Истинно, - опять поддакнул гость. - Окаянным - окаянная правда. Только я уж поищу, голова-хозяин, той казацкой правды, уж поищу, не взыщи.

Чуть раскосыми глазами, как бы мимоходом, поглядел в лицо Дорошу.

- Коли птицы всю склевали, там поищу, куда и птицы не залетывают. Найду и на Дон приведу, ой, гляди!

В ответ грохнул Дорош кулаком по столу.

- Всякого, от кого поруха реке, жизни не пожалеем, скрутим!

И, словно переждав, чтобы хозяин сказал, что надо, лукавые смешинки опять вернулись в его глаза.

- А погулять, что ж, - твоя голова, - я снаружи. Ищи белой воды, а то, может, лазоревых зипунишек. Речам же твоим не верю. Настанет пора, сам не поверишь, атаман. К нам вернешься. Потому струги и пороху дам, зерна отсыплю...

Они заговорили о зелье, о снасти и о доле из добычи, которая после возврата казаков с Волги будет причитаться Дорошу.

- За тобой не пропадет: вот этому верю.

Теперь, когда все сладилось, он кликнул:

- Алешка!

Из соседней горенки со жбаном в руках вошел Гнедыш, сын Дороша. Все у него было, как у отца, но был он меньше, тяжеловатей, чернее волосом, толстогубый. Будто к каждой черте примешивалось нечто, отчего мельчала она, набухала, лениво оплывая. И в глазах Гнедыша, по-отцовски круглившихся, не было отцовских золотистых смешинок, но совиным отливавшая желтизна. Жена Дороша давно умерла, говорили, что Алешка Гнедыш - сын ясырки-арнаутки, сырой и тучной, жившей в доме Дороша долго - до той поры, пока в возраст пришла девушка, которая сейчас, следом за Гнедышом, показалась в горнице с блюдом в руках. Она была простоволоса, сильная, высокогрудая, с золотым жгутом на затылке, и неслышный, легкий ее шаг говорил, какое наслаждение двигаться ее молодому телу.