Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Добрейшей Аллы Августовны на месте не оказалось, а другая сотрудница сначала ничего не поняла… потом с оттенком неприязненного удивления переспросила: «Подземный ход?» – явно ревнуя местную реликвию к назойливому любопытству со стороны… потом пообещала навести справки… потом с чувством превосходства местного знатока над посторонним незнайкой ответила, что дом давно снесен, а подземный ход… в музее о нем ничего не известно. Да и где доказательства, что он был? А если и был, то это еще не значит, что он вел к дворцу! Мало ли этих подземных ходов! Вот, скажем, в доме… – сотрудница назвала еще одну старинную постройку Таганрога. Но из этого же нельзя сделать вывод… Одним словом, здесь нужен строгий научный подход!

Так я был посрамлен в моем дилетантском невежестве, и мне представилась местная реликвия, окруженная высоким деревянным забором, к которому оставлен лишь один – научный – подход. Посрамлен вместе с инженером Лебедевым, с той же дилетантской наивностью писавшим: «Было бы очень интересно, чтобы кто-либо из живших в Таганроге рассказал о дальнейшей судьбе этой знаменитости города».

Увы, никто не расскажет, – во всяком случае, из сотрудников музея. Но, может быть, найдется и еще подход к забору и некий энтузиаст-краевед доберется – по камушкам, по камушкам, по настилу из еловых веток – до тайны подземного хода?..

Версия, по которой Александра I приняла на борт английская яхта, не единственная отвечает на вопрос, куда он исчез после Таганрога. Отвечает или, скажем мягче, пытается ответить, поскольку до окончательного ответа, конечно, еще далеко. Есть и другие версии: скрылся в Почаевском монастыре, в пещерах Киево-Печерской лавры, в Свеаборгской крепости. По самой фантастической из них, Александр бежал в Англию, а оттуда – в Тибет, куда Николай I тайно посылал ему деньги. Бежал, чтобы изучать практику медитации и восточную медицину. Невероятно? Да, совершенно невероятно. Но куда только не заносило русских людей в поисках истины, и поэтому тибетскую версию так же трудно принять, как и безоговорочно отвергнуть. Даниил Андреев считал (или, точнее, знал?), что Александр I проходил послушание у Серафима Саровского, к которому отправился из Таганрога пешком: «В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое оставались неизвестными, по-видимому, всем, кроме преподобного».

Эта версия представляется вполне достоверной: Александр у Серафима Саровского. Ведь многие так приходили, и простолюдины, и купцы (сам преподобный Серафим был из купцов курских), и знатные особы; становились послушниками, затем монахами, получали новые имена и забывали о своем прошлом: монастырь всех уравнивал. И Александр мог так же… – уравняться. А если бы начальство монастырское стало слишком допытываться: кто, мол, и откуда – его бы быстро одернули и приструнили. Одним окриком из Петербурга отбили бы всякую охоту любопытствовать. Поэтому мог бы… вполне… Тем более что, мы помним, он посетил преподобного по пути в Таганрог: может быть, готовился? «Примете ли на послушание бывшего императора всероссийского и благословите ли на уход?» Может быть, может быть, но не будем брать на себя ответственность окончательного выбора и вернемся к этой теме, рассказывая о путешествии в Петербург и встрече с человеком, отстаивающим еще одну – тобольскую, – версию исчезновения Александра.

Вернемся, а пока доверимся случаю, так же как доверились мы, покидая Таганрог: испробовали все версии на билетном кассире, и оказалось, что есть билеты только до Киева. Так выпала нам киевская версия, и уже следующим вечером мы ехали в пустом плацкартном вагоне, без света, без проводника, со странным подобием занавесок на окнах и черными от железнодорожной гари полотенцами. Ехали, поеживались от холода, натыкались впотьмах на углы вагонных полок и от некоего смутного чувства таинственности нашего отбытия из Таганрога, полнейшей свободы (одни во всем вагоне!), грусти и необъяснимой радости пили теплую водку, купленную у проводника-невидимки (появился и снова канул). Говорили об Александре и, окрыленные предстоящим свиданием с Киевом, пели протяжные украинские песни.

Пели всю ночь, – вернее, подпевали нашей миловидной художнице, которая помнила их гораздо больше, чем мы, и – в отличие от моего друга, знакомого писателя и меня – обладала довольно приятным голосом. Поэтому нам оставалось лишь подпевать, с воодушевлением подхватывая концы повторявшихся куплетов, и тем самым показывать, что и мы тоже… знаете ли, поем… Впрочем, зачем я об этом рассказываю? И какое отношение это имеет к Александру? К Александру, положившему в гроб своего двойника и темной осенней ночью… ушедшему… и тем, кто его провожал, виделась уменьшающаяся фигурка быстро шагающего человека. Какое же отношение? Но имеет, – уверяю, имеет, и, наверное, все дело в чувстве таинственности, свободы и грусти, неким образом связанном с ним. Точнее я выразиться, увы, не могу (есть вещи невыразимые!) и потому на этом закончу: пели всю ночь, к утру ненадолго заснули, а когда проснулись, за окном уже мелькали подсолнухи и белые хатки.