Леонид Бежин - Смерть и воскресение царя Александра I

Такой знаменательный разговор, вызвавший слезы на глазах великого князя Николая и его супруги, которые растерялись, смутились и долго не могли подыскать слова в ответ. Император Александр, сам необыкновенно серьезный и взволнованный, считает нужным их утешить: минута переворота, так устрашившая молодую чету, еще не наступила и до нее, быть может, пройдет еще лет десять. Его же цель теперь была только та, чтобы Николай Павлович и Александра Федоровна заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно ожидающем их будущем. Десять лет – нет, оказалось гораздо меньше: всего шесть… Через шесть лет Николай торжественно вступит на престол; в память о брате он водрузит на дворцовой площади колонну с ангелом – Александрийский столп. Да, да, не статую-памятник (император верхом на коне, при всех регалиях власти), а символический и во многом загадочный столп, выше которого дерзновенно вознес свой нерукотворный памятник Пушкин.

Но об этом мы уже говорили, поэтому сейчас еще одно признание Александра, – может быть, самое непроизвольное, высказанное по другому поводу, но имеющее непосредственное отношение к нашей теме. Признание, относящееся ко временам вторжения Наполеона в Россию – тут уже не до безмятежных уголков Европы. «Я отращу себе бороду и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, чем подпишу стыд моего отечества и добрых моих подданных». Или по другой версии: «…питаться картофелем с последним из моих крестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моих подданных, коих жертвы я умею ценить» – с такими словами император обратился к полковнику Мишо, французскому эмигранту на службе в русской армии, который был послан к нему Кутузовым с донесением о сдаче Москвы. Вот оно! Соединились и совпали два образа, два портрета, и мягкие, женственные, «античные» черты Александра впервые слились с суровым и строгим обликом старца Феодора Козьмича. Слились, и мы увидели: да это же одно и то же лицо, один и тот же взгляд, одни и те же жесты, а люди – разные. Император, чья величественная фигура отражается в зеркальном паркете Зимнего дворца, и бородатый старик с краюхой хлеба, замаливающий грехи в глубинных недрах Сибири! Как отдельная, самостоятельная личность каждый из них не вызывает удивления, но стоит их соединить, сблизить (расположить рядом два портрета) – и в нас проснется сознание удивительной человеческой загадки.

«Отращу себе бороду», «питаться хлебом в недрах Сибири» – это говорит совсем не тот человек, который мечтал поселиться на берегах Рейна. Значит, план уже был – не только план отречения, но и ухода. Тайный, секретный план, который он не раскрывал никому. Или почти никому, а если раскрывал, то с таким расчетом, чтобы собеседник понял, но не придал значения, придал значение, но – ничего не понял. Вот почему своей мечтой о берегах Рейна он делится с русскими, а о заветном намерении скрыться в Сибири говорит французу: Сибирь для полковника Мишо та же отвлеченная экзотика, что и для русских Рейн. Поэтому можно сказать – как бы случайно обмолвиться. Француз же – иноплеменник, перед ним не страшно. Что ему седая борода, суковатый посох и пачкающая пальцы корочка запеченного в золе картофеля, пища странников и бродяг, – все равно не придаст значения. A если и придаст, то вряд ли что-нибудь поймет. Подумает: так, пустые фантазии, мираж, дым, вечно застилающий воображение этих странных, загадочных русских.

Подумает, но на всякий случай запишет: все-таки не последний крестьянин произнес эти слова, а император. Император огромной, кроткой, причудливой и необъяснимой страны, именуемой Россией. Поэтому на всякий случай – пусть узнают потомки. Узнают и рассудят: может быть, им видней… И вот я перечитываю слова Александра, увековеченные по-французски полковником Мишо, и передо мной расстилается все та же огромная, кроткая, причудливая и необъяснимая… и тому, что в ней понятно, я не придаю значения, а то, чему придаю, остается совершенно непонятным…

С этим парадоксом я постоянно сталкиваюсь и здесь, в Таганроге…

И самое непонятное для меня то, как могло резное, отделанное орехом кресло из путевого дворца Александра оказаться на свалке, а пьедестал его памятника со сколотой надписью превратиться в памятник жертвам революционных боев, установленный в 1918 году на городском кладбище Таганрога. Да, да, на обычной дворовой свалке, где его подобрала одна из сотрудниц музея, и – на могиле несчастных жертв, которую мы со знакомым драматическим писателем долго разыскивали среди прочих могил и полуразрушенных, замшелых склепов. Кресло – и пьедестал. Как? Попытаемся если и не ответить на этот вопрос, то хотя бы рассказать подробнее о том, как он возник. Итак, сначала кресло…