Дмитрий Травин - Модернизация - от Елизаветы Тюдор до Егора Гайдара

Не лучшим образом выглядел на фоне реальных экономических процессов и труд «Экономические теории и цели общества». В нем Гэлбрейт предложил развернутую программу реформ, направленных на усиление государственного регулирования. Однако как раз тогда, когда книга вышла в свет, начался экономический кризис, после которого в мире стали популярны уже либеральные теории дерегулирования.

Идея реформ у Гэлбрейта основывалась на том, что крупная корпорация, ведомая техноструктурой, фактически контролирует рынок. А потому странно было бы ожидать от рыночных сил, столь любимых либералами, что они обеспечат стихийное регулирование. Следовательно, требуется вмешательство государства.

В чем-то Гэлбрейт оказался прав. Например, в том внимании, которое он с 50-х гг. уделял госконтролю за экологией. Но в целом он все же сильно недооценил возможности рынка и переоценил силы государства. Ведь бюрократия лишь у идеалистов всегда действует в интересах общества. На самом же деле госаппарат, точно так же как бизнесмены и техноструктура, предпочитает свои собственные интересы.

Гэлбрейт понимал, что госрегулирование эффективно, лишь если самому аппарату станет противостоять уравновешивающая его сила. Однако в поисках этой силы он был наивен, как и многие мыслители 60-х гг. Профессор уповал на академическую общественность, которую он противопоставлял промышленной техноструктуре. И в этой своей вере он, как ни странно, напоминал студентов-бунтарей 1968 г., полагавших, что они — не такие как все.

В середине 70-х гг. Гэлбрейт снял телесериал по экономической истории и написал еще пару популярных книг. В 1980 г. поддержал на выборах младшего Кеннеди — Эдварда. А в 1987 г. поддержал советскую перестройку. «Поддержка дел, обреченных на провал, все еще остается моей специальностью», — заметил как-то Гэлбрейт со свойственной всякому выдающемуся человеку самоиронией.

Каждая крупная политическая фигура прошлого сохраняется в памяти людской неким мифом. Из реальной картины минувших лет выделяется квинтэссенция того, что общество хотело бы помнить о данном человеке. Но иногда жизнь порождает сразу два или три мифа об одном герое. Обычно так бывает, когда общество расколото и каждая его часть стремится легитимизировать свое собственное видение истории.

Петр I для одних был царем-реформатором, для других — антихристом, для третьих — первым большевиком. Николай II остался в памяти людской и как святой-мученик, и как коронованный неудачник, и как Николай Кровавый.

Среди деятелей эпохи застоя, простирающейся между хрущевской оттепелью и горбачевской перестройкой, лишь двое имеют в своем историческом арсенале больше чем по одному мифу. Это Юрий Андропов и Алексей Косыгин.

Для Андропова — фигуры, рисуемой в черно-белых тонах, — контраст между собственными мифами чрезвычайно велик: он и жестокий палач — гэбист, и великий реформатор — альтернатива непутевому Горбачеву.

Что же касается Косыгина, то его «светлый миф» произрастает на каком-то сером фоне. Алексей Николаевич не был героем многочисленных анекдотов, не числился в первостатейных супостатах и вообще с трудом вспоминался рядовым советским человеком уже через несколько лет после своей кончины. Но зато в интеллектуальной среде некоторое время считалось модным упоминать о косыгинской реформе — самой скромной и незаметной среди всех реформ в истории России.

В 60-х гг. Косыгин был для страны реальным человеком, получившим в свои руки сложное хозяйственное наследие Хрущева и пытающимся каким-то образом с этим наследием разобраться.

В 70-х он стал уже некой абстрактной фигурой, плохо различимой в ряду стариков с каменными лицами, выстраивавшихся по праздникам на трибуне мавзолея.

В 80-х, когда его тело уже не покидало окрестностей мавзолея ни в будни, ни даже по ночам, Косыгин вдруг стал великим реформатором и честным, скромным тружеником. Его стали противопоставлять беспринципному гедонисту Брежневу, зашоренному идеологу Суслову, безликим марионеткам Тихонову и Черненко. Серый образ покойного партократа попытались превратить в образ технократа и в духе пришедшей эпохи расцветить хоть какими-то красками.

Помимо облика реформаторского Косыгин стал обретать еще и облик человеческий. Вспоминали про то, что в блокадном 1942 г. он не только организовал работу «Дороги жизни», но и спас едва живого малыша. Вспоминали про то, как любил он свою жену и как тосковал по единственной женщине своей жизни после ее кончины. Вспоминали про то, как, будучи уже премьером, он посещал родной ленинградский институт и обнимался с сокурсниками, невзирая на свои регалии.