Василий Леонов - Работа над ошибками

Я взял слово и сослался на статью 282 УПК, запрещающую не только строить умозаключения на основе показаний, не подтвержденных публично в суде, но и вообще ссылаться на них. Судья же позволил Старовойтову не являться в суд, хорошо понимая, что версия о взятке, которую Старовойтов якобы дал Леонову, может рассыпаться при перекрестном допросе (в суде имеют право задавать вопросы и обвиняемый, и адвокаты). Я выразил недоверие судье Чертовичу. Судя по тому, как он покраснел, давление у Чертовича в этот момент было значительно выше, чем у подсудимого Леонова. Видимо, в нем еще осталось нечто человеческое, протестующее смириться, что глаза в глаза говорят: «Ты – подонок!» Пусть не буквально, но именно это вытекало из моего выступления. Но, видимо, страх перед сильными мира сего заглушил угрызения совести. Чертович продолжал сидеть на месте, хотя мог уйти, объявить перерыв, но ушли его заседатели, а когда вернулись, вердикт был: Чертович продолжает председательствовать. Одно лишь изменилось – он старался пореже смотреть в мою сторону. Я даже испытывал какое-то злорадство, глядя на его физиономию. Чувствовалось, ему очень тяжело, неудобно, но сочувствия к нему не было – он сам сделал выбор. Не знаю, встретимся мы с ним когда-нибудь, но если такое все-таки произойдет, я хотел бы только одного – взглянуть ему в глаза…

Когда Чертович объявил приговор по моему делу, я почувствовал облегчение: наконец-то закончилась эта изнурительная полугодовая эпопея по разгребанию 35 томов стыдобины, слушать весь этот бред. Не будут возить в суд в эту клетку. Правда, через некоторое время я уже не обращал на нее внимания. Я ждал приговора, был готов к нему. Ошибся в одном – в сроке. Но ошибся и Лукашенко: вероятно, Шейман не подсказал, что не обойтись без амнистии.

Лукашенко и информационно проиграл мое дело. Не случайно не стал публично комментировать ни появившееся в печати открытое письмо к нему, ни результаты процесса. Он словно забыл о Леонове. Да и о чем он мог говорить: о якобы съеденных огурцах? В приличных домах принято извиняться. Но это в приличных домах. Не для того затевали, что бы потом оправдываться, тем более извиняться…

После оглашения приговора меня вывели в комнату ожидания. Туда пропустили и Ольгу Зудову. Она сразу же начала меня успокаивать, уверяя, что на самом деле процесс нами выигран. Успокаивать меня было не нужно, я все хорошо понимал и рад был, что окончилось почти двухгодичное пребывание в следственных изоляторах. В колонии совсем другой режим, с правом переписки, возможностью чтения, гулять на воздухе, дышать, не чувствуя запаха плесени.

Ольга Васильевна давала последние советы: главное, в колонии не поссориться с начальством, не дать повода для обвинений в нарушении режима, отказать мне в праве на амнистию. О том, что амнистия будет, поскольку белорусские колонии переполнены, мы знали.

Светлана неоднократно встречалась с начальником СИЗО № 1 («Володарки») Олегом Леонидовичем Алкаевым и с ответственными работниками Комитета по исполнению наказаний с просьбой оставить меня в Минске, в колонии № 1 на улице Апанского, аргументируя необходимостью лечения в стационаре. Те пообещали сделать все возможное. Но конвойный старшина, выводивший меня после встречи с дочерью, и слышавший часть нашего разговора, сказал, что уже поступила команда, и меня нынешней ночью отвезут в Оршанскую колонию. Начальник не имел права сказать об этом, хотя знал, что все предрешено.

В изоляторе сны перемешиваются с явью. Ложишься часов в десять, когда солнце уже зашло; встаешь часов в восемь утра, когда солнце вроде бы уже встало, но не чувствуешь никакой разницы, потому что не засыпал. Это не безумие, не сумасшествие. Просто сказывается дикое психологическое напряжение, которое не спадает с тебя ни днем, ни ночью. И даже если снятся сны, ты их не отличаешь от яви.

Я не помню, какой мне снился сон после суда. Помню только, что спал.

В Оршу везли поездом, привезли ночью на станцию «Восточная», человек тридцать. Подогнали вагон. Называют фамилию, кричат «Быстрей! Быстрей!» Поезд идет быстро. Часа в три – четыре привезли в Оршу, оттуда – автомобилем в колонию. Принимал не только дежурный по колонии, но и, как потом выяснилось, заместитель начальника. И по форме, и по манере держать себя видно было – он человек солидный.

Как положено, определенный срок провел в изоляторе, после чего перевели в первый отряд.

Дня через три вызвал в кабинет для знакомства начальник колонии. Человек воспитанный, он даже предложил мне сесть, поинтересовался, как дела, как здоровье, есть ли какие-нибудь жалобы.