Юлиан Семенов - Горение (полностью)

Герасимов ждать далее не мог, приказал забрать всех, кто м о л и л с я вместе с Распутиной; троих взяли во время их дежурства возле щегловитовского дома; "влюбленная", щебетавшая с юношей, сумела отскочить, когда ее хватали, выхватила браунинг и начала стрелять; обезоружили; третий бомбист крикнул филерам:

- Осторожнее! Я обложен динамитом! Если станете применять силу - взорвутся все дома вокруг, погибнут ни в чем не повинные люди!

Бомбиста привели в охранку, осторожно раздели; действительно, он был опоясан шнурами, что вели к запалам на спине и груди; девушка, которая открыла стрельбу, оказалась двадцатилетней Лидочкой Стуре, ее "возлюбленный" террорист Синегуб; бомбист должен был - в случае неудачи коллег - броситься под карету, в которой мог ехать министр юстиции; звали его Всеволод Либединцев; выдающийся русский астроном, он работал в Италии, прочили блистательное будущее; записки, найденные после его ареста, поражали смелостью мысли - он был на грани рождения новой концепции галактик.

...Через неделю девять арестованных террористов были преданы военно-полевому суду; семерых приговорили к повешению; Лидочка Стуре, поднимаясь на эшафот, повела себя, как Зина Коноплянникова, которая была повешена за убийство генерала Мина, - прочитала строки Пушкина: "Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья, и на обломках самовластья напишут наши имена!"

Прокурор Ильин, присутствовавший на казни, приехал к Герасимову белый до синевы.

- Мы их никогда не одолеем, - сказал он, с трудом разлепив спекшиеся губы. - Это люди идеи, герои. А мы - трусы. Видим, куда нас тащит тупая бюрократия, и - молчим...

Герасимов достал из серванта бутылку "смирновской", налил два фужера и, поднявшись, тихо произнес:

- За упокой их души, Владимир Гаврилович...

(Читая "Рассказ о семи повешенных" поднадзорного литератора Леонида Андреева, вспомнил слова Ильина, поежился, ощутив холодок на спине; нет, о будущем действительно лучше не думать - катимся в пропасть; одна охрана ничего не сделает, надо в с е менять в корне; воистину, люди без права на свободное слово и дело - обречены, а у нас все можно в империи, кроме как свободно поступать и говорить.)

С Азефом - после того как тот отдал Герасимову столь богатый у л о в полковник встречался реже; двор был потрясен произошедшим; интриги против Столыпина прекратились, - так бывало всегда, если царь по-настоящему пугался.

Вопрос дозирования страха во имя сохранения самодержавия сделался главным стержнем внутренней политики.

В то время как запад Европы стремительно наращивал экономический потенциал, империя словно бы нарочно сдерживала самое себя, погруженная в хитросплетения византийского царедворства, главная цель которого состояла в том, чтобы удержать занятые позиции в системе бюрократического противостояния различных групп, которые аморфно, потаенно и трусливо боролись за место возле трона, сулившее реальные материальные блага.

- Александр Васильевич, - сказал Азеф во время очередного ужина на конспиративной квартире, - поручите, пожалуйста, вашим людям поглядеть за таможенниками: еду отдыхать; видимо, в моей работе сейчас особой нужды нет, премьер на коне, да и вы в фаворе.

- Все будет сделано, Евгений Филиппович, езжайте спокойно, но во избежание дурства, - знаете, где живем, от случайности никто не гарантирован, - часть золота переведите во французские бумаги, они вполне надежны. Потребуется всегда реализуете в живые франки.

- Хорошо, - ответил Азеф. - Спасибо за совет. В случае чего - я рядом с вами. Как думаете, на сколько времени Столыпин гарантирован от очередных перепадов настроений в Царском?

- На полгода, - ответил Герасимов, поражаясь тому, что совершенно открыто он мог теперь говорить лишь с одним человеком в России - иудой, христопродавцем и негодяем, который гарантировал и ему самому, да и премьеру спокойствие и свободу рук; парадокс: бывало ли такое в истории человечества?! "Вот почему революция неминуема!"

С ежедневной пятнадцатиминутной прогулки Дзержинский вернулся в камеру разгоряченный спором с Мареком Квициньским, боевиком Пилсудского, человеком необыкновенной храбрости, чистым в своих заблуждениях, резким до грубости, но по сути своей ребенком еще: только-только исполнилось девятнадцать; ждал суда, понимая, что приговор будет однозначным.

- Во всем виноваты москали, "Переплетчик", - повторял Марек, - только от них наши муки! Они жестоки, трусливы и жалки! Мы первыми начали девятьсот пятый год, мы, поляки, гордая нация славов, нет такой другой в мире!